Борис Синюков - Загадочная русская душа на фоне мировой еврейской истории

Сам бог теперь уже настолько возвысился над людьми, что общение с ним возможно только через священнослужителя. В то же время социальный порядок знает равным богам царей, переносящих патриархальную систему на государство. Подчиненные сыновья использовали новое положение, чтобы еще более облегчить сознание своей вины. Жертвоприношение в его настоящем виде находится совсем вне их сознание ответственности. Сам бог потребовал и установил его. К этой фазе относятся мифы, в которых сам бог убивает посвященное ему животное, собственно олицетворяющее его. Таково крайнее отрицание великого злодеяния, положившего начало обществу и вместе с тем сознанию вины.

Когда христианство начало свое наступление на древний мир, оно столкнулось с конкуренцией религии Митры и некоторое время трудно было определить за каким божеством останется победа. Светозарный образ персидского юноши–бога все–таки остался нам непонятным. Может быть, из сцены убийства быка Митрой можно заключить, что он представляет собой того сына, который сам совершил жертвоприношение отца и этим освободил братьев от мучающего тяжелого чувства вины за соучастие в деянии. Но был и другой путь успокоить это чувство вины, которым и пошел Христос. Он принес в жертву свою собственную жизнь и этим освободил братьев от первородного греха.

С все увеличивающейся ясностью проявляется стремление сына занять место бога–отца. С введением земледелия поднимается значение сына в патриархальной семье. Он позволяет себе дать новое выражение своему инцестуозному либидо, находящему свое символическое выражение в обработке матери–земли. Возникают образы богов Аттиса, Адониса, Фаммуза и других духов произрастания и в то же время – молодых божеств, пользующихся любовной склонностью материнских божеств и осуществляющих инцест с матерью назло отцу. Однако, сознание вины, которое не могут заглушить эти новые творения, находит свое выражение в мифах, приписывающих этим молодым возлюбленным матерей–богинь, короткую жизнь и наказание кастрацией или гневом бога–отца, принявшего форму животного. Адониса убивает вепрь, священное животное Афродиты, Аттис, возлюбленный Кибеллы, погибает от кастрации. Страх кастрации играет невероятно большую роль в порче отношений с отцом у наших молодых невротиков. Мальчик узнает свой тотем в животном, которое хочет его укусить за половой орган.(Выделено мной. За объяснением отправляю в свой труд). Когда наши дети узнают о ритуальном обрезании, они отождествляют его с кастрацией. Параллель из области психологии народов этому поведению детей, насколько я знаю, еще не указали. Столь частое в доисторические времена и у примитивных народов обрезание относится к периоду посвящения во взрослые мужчины, где оно приобретает свое значение, и только впоследствии переносится в более раннюю эпоху жизни. Чрезвычайно интересно, что у примитивных народов обрезание комбинируется со срезанием волос или вырыванием зубов или заменяется ими, и что наши дети, которые ничего не могут знать об этом положении вещей, при своих реакциях страха относятся к этим обеим операциям, как к эквивалентам кастрации.

Учение о первородном грехе орфического происхождения. Оно сохранилось в мистериях и оттуда перешло в философские школы. В христианском мире первородный грех человека представляет собой несомненно прегрешение против бога–отца. (Здесь тоже вставлю свою мысль, подробно которую исследую в своем труде: не против бога–отца, а против инцеста брата с сестрой). Если Христос освобождает людей от первородного греха, жертвуя собственной жизнью, то это заставляет нас прийти к заключению, что этим грехом было убийство. Согласно глубоко коренящемуся в человеческом чувстве закону Талиона, убийство можно искупить ценой только другой жизни. Самопожертвование указывает на кровавую вину. Импульсы к самоубийству наших невротиков всегда оказываются наказанием самого себя за желание смерти другим.

Таким образом, в христианском учении человечество самым откровенным образом признается в преступном деянии доисторического времени, потому что самое полное искупление его оно нашло в жертвенной смерти сына. Примирение с отцом тем более полное, что одновременно с этой жертвой последовал полный отказ от женщины, из–за которой произошло возмущение против отца. Но тут–то психологический рок амбивалентности требует своих прав. Вместе с деянием, дающим отцу самое позднее искупление, сын также достигает цели своих желаний по отношению к отцу. Он сам становится богом, наряду с отцом, собственно, вместо него. Религия сына сменяет религию отца. В знак этого замещения древняя тотемистическая трапеза снова оживает как причастие, в котором братья вкушают плоть и кровь сына, а не отца, освящаются этим причастием и отождествляют себя с ним. Христианское причастие, однако, является по существу новым устранением отца, повторением деяния, которое нужно искупить. Мы видим как верна фраза Фрезера, что христианская община впитала в себя таинство более древнего происхождения, чем само христианство.

Таким образом, в заключение этого крайне сокращенного исследования, я хочу высказать вывод, что в Эдиповом комплексе совпадает начало религии, нравственности, общественности и искусства в полном согласии с данными психоанализа, по которому этот комплекс составляет ядро всех неврозов, поскольку они до сих пор оказались доступными нашему пониманию. (И опять добавлю, что Эдипов комплекс – не единственная «палочка–выручалочка». Есть и другие, столь же жизнеспособные).

Мне кажется чрезвычайно удивительным, что и эта проблема душевной жизни народов может быть разрешена, если только исходить из одного конкретного пункта, каким является отношение к отцу. Может быть, в эту связь нужно ввести даже другую психологическую проблему. Нам так часто приходилось открывать амбивалентность чувств в настоящем смысле, т.е. совпадение любви и ненависти к одному и тому же объекту, в основе значительных культурных образований. Мы ничего не знаем о происхождении этой амбивалентности. Можно допустить, что она – основной феномен жизни наших чувств. Но, как мне кажется, достойна внимания и другая возможность, а именно, что первоначально амбивалентность чужда жизни чувств, и приобретается человечеством благодаря переживанию отцовского или родительского комплекса, где психоаналитическое исследование еще и теперь открывает все более выраженным у отдельного человека.

Нельзя было не заметить, что мы основываемся на массовой психике, в которой протекают те же душевные процессы, что и в жизни отдельного лица. Мы допускали существование на протяжении многих тысячелетий сознания вины за содеянное в поколениях, которые ничего не могли знать об этом деянии. Чувственный процесс, возникший в поколении сыновей, которых мучил отец, мы распространяем на новые поколения, которые именно благодаря устранению отца не знали таких отношений. Без допущения массовой психики, непрерывности в жизни чувств людей, дающей возможность не обращать внимания на прерываемость душевных актов вследствие гибели индивидов, психология народов вообще не может существовать. Если бы психические процессы одного поколения не находили бы своего продолжения в другом, если бы каждое поколение должно было заново приобретать свою направленность к жизни, то в этой области не было бы никакого прогресса и почти никакого развития. Возникают теперь два новых вопроса, насколько можно доверять психической беспрерывности в пределах рядов поколений и какими средствами и путями пользуется каждое поколение, чтобы передать свое психическое состояние последующему. Не стану утверждать, что все эти вопросы достаточно выяснены или что простая устная передача и традиция, о которых прежде всего думают, хорошо объясняют это. В общем психология народов мало задумывается над тем, каким образом создается необходимая непрерывность душевной жизни сменяющих друг друга поколений. Часть задачи осуществляется, благодаря унаследованию психических предрасположений, которые, однако, все–таки нуждаются в известных побуждениях в индивидуальной жизни для того, чтобы проснуться к полной действительности. В этом, вероятно, и заключается смысл слов поэта: «то, что ты унаследовал от своих отцов, добудь для того, чтобы овладеть им» Проблема вообще оказалась бы более трудной, если бы могли допустить, что бывают душевные движения, так бесследно подавляемые, что они не оставляют никаких остаточных явлений. Но их на самом деле нет. Самое сильное подавление оставляет место искаженным, замещающим душевным движениям и вытекающим из них реакциям. В таком случае мы можем допустить, что ни одно поколение не в состоянии скрыть от последующего более или менее значительные душевные процессы.