Александр Черенов - Мемуары Люцифера

Но, заблуждаясь относительно способов и вроде бы противостоя коллегам, Антисфен ударял по обществу с другого фланга. Если они проповедовали богатство и наслаждения, то он проповедовал полный отказ от них. И то, и другое вело к отрыву от общества с его стремлением унифицировать сознание, с его желанием взять каждого индивидуума под свой контроль.

То есть, учение Антисфена по-своему мешало превращению личности в «учётную единицу». Разумеется, становление личности интересовало меня не вследствие «расположения к человеку», но лишь по причине необходимости отрыва его от общества и Бога.

В результате одни больше, чем о Боге, начали думать о преумножении богатства, другим же было наплевать – и на богатство, и на общество. И то, и другое раскалывало монолит общества, а, значит, и монолит сознания. Отсюда не могли не пошатнуться как единство в вере, так и крепость в ней. С чем я и поздравил с трудом уже «косящего под прохожего» Alter-ego.

Крайностям Антисфена дополнительную остроту придали взгляды Эпиктета, римского философа-стоика. Эпиктет провозгласил главным лозунгом своего учения индивидуальную свободу. В его представлении эта свобода являлась величайшим благом, только и делающим человека счастливым.

Этот мыслящий «аскет не напоказ» утверждал, что истинно свободным может быть лишь тот, кто распоряжается тем, что в его власти. К такому «имуществу» он относил лишь мысли и волю. Всё материальное благо – даже тело – Эпиктет не считал исключительной собственностью человека, которой он может распоряжаться по своему усмотрению: ведь и то, и другое легко отнять. Оставалось то, чего отнять нельзя: мысли и воля.

Самое главное, что было в учении Эпиктета: ради достижения духовной независимости следует полностью отречься от общества. Это было именно то, что и требовалось для вырывания человека из массы «не мытьём, так катаньем»! Индивидуум, удалившийся от общества и сосредоточившийся на себе, уже не являлся ни «ячейкой», ни «элементом». Его нельзя было «обобщить» и «охватить». Такой человек был потерян для религиозной обработки – а, значит, потерян и для Alter-ego, как потенциальный источник энергии веры в Бога Единого.

Эпиктет, последовательный во всём, довёл свой аскетизм до предела: он даже имени своего не оставил: ведь «эпиктет» – слово нарицательное, и в переводе с греческого означает «приобретённый кем-то», то есть, «раб». Вот он, образец истинного «ухода в себя»!

Убедившись в том, что оба пути ведут к развалу общества, я отказался от выбора. Пусть будут два варианта: «наслажденческий» и «аскетический» – лишь бы они, каждый по-своему, противодействовали устремлениям Alter-ego.

Перечисляя коллег по работе с сознанием человека, не могу не упомянуть имя Эпикура. Этот высоконравственный человек утверждал, что нравственность – не от бога, а от природного стремления к удовольствию и избежанию страдания. То есть, что она производна от наслаждения и счастья. Мне настолько понравилась эта мысль, что я возвёл слова Эпикура в степень учения и дал ему имя: «автономная этика».

Эпикур и сам не понимал, насколько он был прав. Ведь в Беспредельности Внешнего Порядка ни одно из взаимодействий не может оцениваться с точки зрения морали, нравственности и тому подобной «человечности» – потому, что ничего подобного там не существует и существовать не может.

Вся эта чушь – производное материи, использовавшей свою продукцию: человека и его сознания. Оба они были исковерканы обществом с его стремлением всё охватить, учесть и унифицировать – во благо обществу, но вопреки интересам личности.

Получив исходный материал, я должен был его обобщить, придать форму и пустить в дело: всё-таки, философы – не проповедники. Они ограничивались узким кружком своих учеников, изредка используя возможности публичных выступлений. Полем же моей деятельности было всё человечество с его расколотым сознанием, которое мне предстояло расколоть окончательно до состояния не подлежащих склеиванию осколков.

(Нет, ну, как говорю! Как говорю! Шедевр образности! Жаль только, что приходится хвалить себя самому: дождёшься от вас!)

Для начала следовало определить главные добродетели для вновь формируемого – или деформируемого – сознания человека. Таковыми мне виделись следующие: жажда наживы, индивидуализм, эгоизм и аморализм. В арсенал подходящих для человека средств я включил умело варьируемую жестокость, притворство и лицемерие. Не забыл я и способность побеждать не только силой, но и обманом, дополняя это умением заставить других верить в то, что не отвечает их убеждениям.

Главное, из чего я исходил в своих установках, заключалось в определении частной собственности как общественной сущности человека. Никакого коллективизма! Никакого коммунизма! Прямая выгода! Ведь для навязывания идей нет благодатней среды, чем та, в которой обобществлены средства производства. Неравенство – вот питательная среда для мозгового разнобоя!

И мне следовало насаждать его повсеместно – даже среди тех дикарей, которые вчера ещё не говорили «ни бэ, ни мэ». Уже им следовало понять то, что они имеют право на долю окружающего мира. Каждый из них. И, главное: доля эта не обязательно должна быть равна доле сопещерника. «Divide et impera!» – Разделяй и властвуй!

Я стал активно внушать человечку мысль о том, что предпринимательская деятельность – то есть, труд с целью получения наживы – есть смысл и назначение человеческой жизни. Отныне лишь результаты этой деятельности должны были являться мерилом достоинства личности. Не просто выглядеть таковыми в глазах индивидуумов – быть ими! Быть таковыми на уровне «нравственных установлений общества!»

Главными добродетелями теперь объявлялись честолюбие, индивидуализм и эгоизм частного собственника. Таким образом, согласно моему плану, осуществлялось противопоставление точки зрения индивида обществу. Общество начинало превращаться в нечто побочное по отношению к природе человека – той самой, хищнической, звериной, рваческой, определившей его на роль потребителя вещей и наслаждений.

Отныне социальные проблемы больше не должны были восприниматься индивидуумом как свои личные. На базе признания безусловного приоритета частной собственности производилось тотальное переосмысление морали. Мораль теперь ориентировалась на эгоизм – даже в форме цинизма, представлявшего собой презрительное отношение к былым ценностям.

Я стал культивировать, холить, лелеять и всемерно насаждать эгоизм не только как новую поведенческую установку, но и как новую мораль, единственно нужную человеку. Обе они выражали предпочтение личных интересов интересам общества. «Люби себя – чихай на всех!» – как скажет потом один мультипликационный персонаж.