Вячеслав Навроцкий - Россия и движущие силы истории. Книга 2. Цивилизация психологической войны

Апофеозом эпохи Просвещения стала революция в крупнейшей и самой динамично развивавшейся стране континентальной Европы – во Франции. Связь между этими двумя явлениями, Просвещением и французской революцией 1789 года, давно уже стала общим местом исторических трудов. Уже в самом начале XIX столетия Шатобриан назвал эту революцию порождением академий 9 9 Эти слова Шатобриана цитирует Даниэль Рош в статье Une declinaison des Lumieres (Pour une histoire culturelle / Sous la direction de J.-P. Rioux et J.-F. Sirrielli. Paris, Seuil, 1997. P. 21—49). Русский перевод этой статьи опубликован в сборнике «История продолжается: Изучение восемнадцатого века на пороге двадцать первого» («Университетская книга». Международный Центр по изучению XVIII века. Москва – Санкт-Петербург – Ферней-Вольтер, 2001. С. 253—285). . На связь между Просвещением и революцией указывал в середине XIX столетия Алексис Токвиль; через двадцать лет после него об этом писал основатель культурно-исторической школы Ипполит Тэн. В начале XX века сторонниками этого взгляда были Огюстен Кошен и Даниэль Морне. Последний в своей классической работе «Интеллектуальные истоки Французской революции: 1715—1787» (1933) выделил три закономерности, которым подчинялось проникновение новых идей в общественное мнение Франции XVIII века: 1) идеи движутся вниз по социальной лестнице от высокообразованных кругов к буржуазии, а от нее к мелкой буржуазии и народным массам; 2) идеи распространяются от центра (Париж) к провинциям; 3) скорость проникновения идей в массы увеличивается на протяжении столетия (Mornet 1967).

Ближе к концу прошлого века и в начале нынешнего эти идеи подверглись корректировке. Роже Шартье (Chartier), руководитель исследований в Высшей школе социальных наук в Париже, специалист по истории образования и книжного дела эпохи Ancien Régime, считает, что «отказ от прежних символов и привязанностей, изменяющий отношение людей к власти, которая уже не кажется им божественной и незыблемой, проявляется в широком распространении подпольной литературы, но не производится им» (Шартье 2001, с. 218). Близкую позицию занимает представитель третьего поколения школы «Анналов» Даниэль Рош (Roche), который в 1990—2000 годах был директором Института новой и современной истории (UPR-CNRS). С их мнением можно согласиться в том смысле, что эволюция общественного сознания исключает простые причинно-следственные связи. Возрождение, Реформация, Просвещение и последовавшие за ним европейские революции были не только причиной и следствием друг друга, но и этапами единого процесса развития западной цивилизации в направлении десакрализации власти. Процесс этот порождался множеством различных факторов, взаимодействие которых между собой было настолько сложным, что единственным выходом для историков остается назвать его «стихийным». При таком подходе вопрос о причинах революции вообще не имеет смысла, потому что путь к ней европейская цивилизация начала уже в момент своего зарождения. Об этом прекрасно написал Тютчев в своем незавершенном трактате La Russie et l’Occident («Россия и Запад»):

«Революция, если рассматривать ее самое существенное и простое первоначало, есть естественный плод, последнее слово, высшее выражение того, что в продолжение трех веков принято называть цивилизацией Запада. Это вся современная мысль после ее разрыва с Церковью. Сия мысль такова: человек в конечном итоге зависит только от самого себя – в управлении как своим разумом, так и своей волей. Всякая власть исходит от человека, а всякий авторитет, ставящий себя выше человека, есть либо иллюзия, либо обман. Одним словом, это апофеоз человеческого я в самом буквальном смысле слова. …Итак, согласимся, что Революция, бесконечно разнообразная в своих этапах и проявлениях, едина и тождественна в своем главном начале, и именно из этого начала, необходимо признать, вышла вся нынешняя западная цивилизация» (Тютчев 2011, с. 102—103).

Тем не менее, если спуститься с «макроисторических» высот несколько ниже, можно утверждать, что Просвещение, не будучи причиной французской революции, было необходимым предшествующим этапом , который создал соответствующую интеллектуальную и эмоциональную атмосферу. Американский историк Роберт Дарнтон, один из виднейших специалистов по французской культуре предреволюционного периода, в своей книге «Печать и подстрекательство к мятежу: Мир нелегальной литературы в XVIII веке», описывает процесс подготовки революции следующим образом:

«Разрушение [Старого порядка] происходит на двух уровнях: на идеологическом уровне произведения Вольтера и Гольбаха открыто обличают лицемерных приверженцев правоверных взглядов, которые поддерживают церковь и корону; на уровне образных представлений памфлеты и скандальные хроники (большая часть которых печаталась за пределами Франции и доставлялась в нее контрабандой – В.Н. ) развенчивают монархию, обливая грязью ее саму и все ценности, которые структурируют ее как политическую систему» (Darnton 1991, p. 214—215, цит. по Шартье 2001, с. 217).

В определенном смысле, современные представления об истоках Великой французской революции вернулись, хоть и на новом уровне, к точке зрения Эдмунда Берка, автора первого труда, посвященного этому событию («Размышления о революции во Франции», 1790). Это возвращение не так уж случайно, поскольку Берк был не только масоном и политическим деятелем, но и, выражаясь современным языком, одним из первых политологов – людей, профессионально изучающих политику, комментирующих текущие политические события и консультирующих государственных деятелей. В 1758 году он основал ежегодный альманах Annual Register для обзора мировых событий и издавал его на протяжении тридцати лет. Таких профессионально подготовленных наблюдателей у Великой французской революции было немного.

В отличие от многих интеллектуалов своего времени, восхищавшихся французской революцией и видевших в ней освобождение народа от «деспотизма», Берк увидел в ней то, на что потом указывал Маркс – восстание, в ходе которого народ был использован как инструмент для достижения целей буржуазии. Однако Берк, в отличие от Маркса, не считал, что французская революция имела «объективные» социально-экономические предпосылки. Он верил, что «прежний строй обладал достаточной жизнеспособностью, а его недостатки вполне могли быть устранены в ходе постепенно проводившихся реформ» (Чудинов 1996). Вот что писал он в своих «Размышлениях» об экономической ситуации во Франции накануне революции:

«Конечно, когда я вглядываюсь в облик французского королевства, вижу, сколь многочисленны и богаты его города, сколь полезны и великолепны его широкие дороги и мосты, сколь удобны его искусственные судоходные каналы, открывающие возможность для применения водного транспорта на весьма обширном пространстве суши… когда я вспоминаю, как малы необрабатываемые площади в этой огромной стране и до какого совершенства доведено во Франции возделывание многих из самых лучших на земле сельскохозяйственных культур; когда я размышляю над тем, как превосходны ее мануфактуры и фабрики, не уступающие никаким другим, кроме английских, а часто вообще никому не уступающие… я вижу во всем этом нечто такое, что заставляет трепетать воображение и покоряет его, что удерживает разум от опрометчивого и огульного порицания, что требует от нас тщательного изучения: есть ли здесь скрытые пороки и так ли они велики, чтобы дать право сразу же сравнять с землей это огромное здание… Тот, кто исследует действия низложенного правительства на протяжении ряда предшествующих лет, вряд ли не заметит при всем его непостоянстве и колебаниях, естественных для жизни двора, искреннего стремления к процветанию и совершенствованию страны; и нельзя не признать, что результатом этого было в некоторых случаях полное устранение, а в некоторых – существенное исправление порочных явлений, преобладавших в государстве» (цит. по Чудинов 1996).