Александр Дюма - Сальватор

- Я сделаю все, что вам будет угодно!

- В таком случае все идет отлично! - обрадовался г-н Жакаль.

Он поднял с пола свою шляпу и встал.

- Кстати, само собой разумеется, - продолжал полицейский, - что о вашей службе никто не должен знать, дорогой господин Жерар, и это важно не только для меня, но и для вас самого. Вот почему я вам предлагаю навещать меня в столь ранний час. В это время вы можете быть почти уверены, что не застанете у меня никого из своих знакомых. Никто не будет вправе - и вы заинтересованы в этом не меньше нашего - назвать вас словом "шпион", от которого вы буквально зеленеете.

Теперь вот еще что. Если за полгода вы заслужите мою благодарность при условии, разумеется, что мы избавимся от господина Сарранти, - я испрошу для вас у его величества право носить клочок красной ленты, раз уж вам, как большому ребенку, не терпится прицепить его к петлице!

С этими словами г-н Жакаль направился к двери. Г-н Жерар последовал за ним.

- Не беспокойтесь, - остановил его г-н Жакаль. - Судя по испарине на вашем лице, я вижу, что вам очень жарко; не стоит рисковать своим здоровьем и выходить на сквозняк. Я был бы в отчаянии, если бы вы подхватили воспаление легких или плеврит накануне своего вступления в должность. Оставайтесь в своем кресле, придите в себя после пережитых волнений, но в ближайшую среду вы должны быть в Париже. Я прикажу, чтобы вас не томили в приемной.

- Но... - попробовал возразить г-н Жерар.

- Что еще за "но"? - удивился г-н Жакаль. - Я полагал, что мы обо всем договорились.

- А как же аббат Доминик, сударь?

- Аббат Доминик? Он вернется через две недели, самое позднее - через три... Что это с вами?

Господин Жакаль был вынужден подхватить г-на Жерара, готового вот-вот лишиться чувств.

- Я... - пролепетал г-н Жерар, - я... если он вернется...

- Я же вам сказал, что папа не позволит ему открыть вашу тайну!

- А что если он откроет ее самовольно? - умоляюще сложив руки, вымолвил г-н Жерар.

Полицейский смерил его презрительным взглядом.

- Сударь! - заметил он. - Не вы ли мне сказали, что аббат Доминик дал клятву?

- Так точно.

- Какую же?

- Он обещал не пускать в ход этот документ, пока я жив.

- Ну вот что, господин Жерар! - сказал начальник полиции. - Если аббат Доминик поклялся, то, так как он по-настоящему честный человек, он сдержит слово. Только вот...

- Что?

- Не умирайте! Если вы умрете и аббат Доминик окажется свободен от данного слова, тут уж я ни за что поручиться не могу.

- А пока...

- Можете спать спокойно, господин Жерар, если вы вообще способны заснуть.

Эти слова заставили г-на Жерара вздрогнуть, а полицейский сел в карету, пробормотав себе под нос:

- Надобно признать, что этот господин - величайший негодяй, и если бы я верил в людскую справедливость, я бы усомнился в своей правоте.

Потом со вздохом прибавил:

- Несчастный парень этот аббат! Вот кто заслуживает жалости. Отец-то его - старый псих, он меня нимало не интересует.

- Куда едем, сударь? - захлопнув дверь, спросил лакей.

- В гостиницу.

- Господин не отдает предпочтения какой-нибудь заставе?

Ему все равно, по какой улице ехать?

- Отчего же? Возвращайтесь через заставу Вожирар, поедете по улице О-Фер. Сегодня дивная погода, и я должен убедиться, на месте ли этот лаццарони Сальватор. Если предчувствие меня не обманывает, этот чудак еще доставит нам хлопот в деле Сарранти... Трогай!

И лошади понесли во весь дух.

XIX

Метаморфозы любви

Оставим на время Жюстена и Мину, генерала Лебастара, Доминика, г-на Сарранти, г-на Жакаля, г-на Жерара и вернемся в мастерскую нашего могиканина-художника, знакомого нам под именем Петрус.

Прошел день или два после того, как г-н Жакаль побывал у г-на Жерара, читатели понимают, что мы не в силах следить за событиями с точностью до одного дня, мы просто пересказываем их в хронологическом порядке. Было половина одиннадцатого утра. Петрус, Людовик и Жан Робер сидели: Петрус в глубоком кресле, Людовик - в рубенсовском кресле, Жан Робер - в огромном вольтеровском. У каждого под рукой стояла чашка с чаем, более или менее опустевшая, а посреди мастерской - накрытый стол, свидетельствовавший о том, что чай был не единственным угощением в то утро.

Листы, испещренные строчками разной длины (значит, это были стихи), лежали пятью стопками справа от Жана Робера: поэт только что прочел друзьям новую драму в пяти частях и по мере того, как заканчивал каждый акт, откладывал их на пол. Чтение последнего, пятого акта было окончено несколько минут назад.

Драма называлась "Гвельфы и гибеллины".

Прежде чем отдать ее на суд директору театра "У заставы Сен-Мартен", где Жан Робер надеялся получить разрешение поставить пьесу в стихах, он прочел ее двум своим друзьям.

Людовику и Петрусу она очень понравилась. Они оба были художественные натуры, и их глубоко взволновал мрачный образ еще молодого Данте, ловко управлявшегося со шпагой, перед тем как взяться за перо, и без страха отстаивавшего свою любовь, свое искусство, свою свободу. Они оба любили и потому с особенным вниманием слушали произведение третьего влюбленного; Людовик вспоминал при этом свою только-только нарождавшуюся любовь, Петрус же упивался своей пышно распустившейся любовью.

В их ушах звенел нежный голос Беатриче, и все трое, побратски обнявшись, расселись и затихли: Жан Робер мечтал о Беатриче - Маранд, Петрус думал о Беатриче - Ламот-Гудан, Людовик представлял себе Беатриче Розочку.

Беатриче воплощала собой звезду, мечту.

Сила настоящих произведений заключается в том, что они заставляют задуматься великодушных и сильных людей, но в зависимости от обстоятельств одни думают о прошлом, другие размышляют о настоящем, третьи мечтают о будущем.

Первым молчание нарушил Жан Робер.

- Прежде всего, я хочу поблагодарить вас за теплые слова.

Не знаю, Петрус, испытываешь ли ты то же, создавая картину, что и я, когда пишу драму: когда я намечаю тему и сюжет еще только-только вырисовывается, сцены выстраиваются одна за другой, акты укладываются у меня в голове; пусть хоть все друзья мне скажут, что драма плоха, я ни за что не поверю. Зато когда она готова, когда я три месяца ее сочинял, а потом еще месяц писал, вот тут-то мне нужно одобрение всех моих друзей, чтобы я поверил, что она чего-то стоит.

- С моими картинами происходит то же, что с твоими драмами, - отвечал Петрус. - Пока полотно чистое, я представляю на нем шедевр, достойный Рафаэля, Рубенса, Ван-Дейка, Мурильо или Веласкеса. Когда картина готова это всего-навсего мазня Петруса, которую сам автор считает весьма посредственной. Что ж ты хочешь, дорогой мой! Между идеалом и реальностью всегда бездна.

- А по-моему, тебе прекрасно удался образ Беатриче, - вмешался Людовик.