Александр Дюма - Сальватор

- Правда? - улыбнулся Жан Робер.

- Сколько ей, по-твоему, лет? Она совсем девочка!

- В моей драме ей четырнадцать, хотя на самом деле она умерла в десятилетнем возрасте.

- История лжива, и на сей раз она, как обычно, все перепутала, возразил Людовик. - Десятилетняя девочка не могла оставить столь заметный след в душе Данте. Я с тобой согласен, Жан Робер: Беатриче, должно быть, около пятнадцати лет; это возраст Джульетты, в этом возрасте люди влюбляются и способны пробудить любовь в другом сердце.

- Дорогой Людовик! Я должен тебе кое-что сказать.

- Что именно? - спросил Людовик.

- Я ожидал, что тебя, человека серьезного, человека науки, материалиста, наконец, поразит в моей драме описание Италии тринадцатого века, нравов, флорентийской политики. Не тут-то было! По-настоящему тебя тронула любовь Данте к девочке, ты следишь за тем, как развивается эта любовь и влияет на жизнь моего героя, больше всего тебя занимает катастрофа, в результате которой Данте лишается Беатриче. Не узнаю тебя, Людовик. Уж не влюбился ли ты случаем?

- Точно! Влюбился! - вскричал Петрус. - Ты только посмотри на него!

Людовик рассмеялся.

- А если и так, - сказал он, - уж не вам двоим упрекать меня в этом!

- Я тебя упрекать и не собираюсь, наоборот! - возразил Петрус.

- И я тоже! - подхватил Жан Робер.

- Но должен тебе сказать, дорогой Людовик, - продолжал Петрус, - что дурно с твоей стороны таиться от друзей, у которых нет от тебя секретов.

- Если бы и была тайна, я едва успел признаться в ней самому себе! воскликнул Людовик. - Как же, по-вашему, я мог поделиться ею с вами?

- Это весомое оправдание, - согласился Петрус.

- Кроме того, он, очевидно, не может открыть ее имя, - предположил Жан Робер.

- Нам? - возразил Петрус. - Сказать нам - все равно что похоронить тайну в могиле.

- Да я еще не знаю, как я ее люблю: как сестру или как возлюбленную, признался Людовик.

- Так начинаются все великие страсти! - заверил Жан Робер.

- Тогда признайся, дорогой, что влюблен как безумный! - настаивал Петрус.

- Возможно, ты прав! - кивнул Людовик. - Вот как раз сейчас твоя живопись, Петрус, словно открыла мне глаза. Твои стихи, Жан Робер, заставили меня прислушаться к собственному сердцу. Я не удивлюсь, если завтра сам возьмусь за кисть, чтобы написать ее портрет, или за перо, чтобы сочинить в ее честь мадригал. Эх, Боже ты мой! Это вечная история любви, которую принимают за сказку, за легенду, за роман, пока сами не прочтут ее влюбленными глазами! Что такое философия? Искусство?

Наука? Даже рядом с любовью наука, философия и искусство лишь формы красоты, истины, величия. А красота, истина, величие и есть любовь!

- Ну, в добрый час! - одобрил Жан Робер. - Если уж попался на эту удочку, то лучше именно так!

- Можно ли узнать, - полюбопытствовал Петрус, - какой луч света заставил выйти тебя из куколки, прекрасный мотылек?

- Да вы ее знаете, друзья! Но имя, образ, все ее существо еще сокрыты в таинственных недрах моей души. Однако будьте покойны, наступит время, когда моя тайна сама попросится наружу и постучит в ваши гостеприимные сердца.

Двое друзей с улыбкой протянули Людовику руки.

В этот миг вошел лакей Петруса и доложил, что внизу находится генерал Эрбель.

- Пусть дорогой дядюшка скорее поднимается сюда! - крикнул Петрус и поспешил к двери.

- Его сиятельство, - сказал лакей, - отправился в конюшни и приказал, чтобы я не беспокоил хозяина.

- Петрус... - проговорили оба гостя и взялись за шляпы, приготовившись выйти.

- Нет, нет, - возразил Петрус, - дядюшка любит молодежь, а вас двоих особенно.

- Похоже, так и есть, - согласился Людовик, - и я очень ему за это признателен, однако уже половина двенадцатого, а в полдень Жан Робер читает свою драму в театре "Сен-Мартен".

- Но тебе-то ни к чему уходить так рано!

- Прошу меня извинить, дорогой друг; у тебя прелестная мастерская, просторная вполне для тех, кто влюблен уже полгода или год, однако для того, кто любит всего три дня, в ней тесно.

Прощай, дружище! Пойду гулять в лес, пока там нет волка!

- Ступай, Купидон! - пожимая Людовику руку, проговорил Жан Робер.

- Прощайте, мои дорогие! - с оттенком грусти молвил Петрус.

- Что с тобой? - спросил Жан Робер; он был не так занят собой, как Людовик, и печальное выражение Петруса не ускользнуло от его внимания.

- Со мной?.. Ничего.

- Неправда!

- Ничего серьезного, во всяком случае.

- Ну-ка выкладывай, в чем дело.

- Что ты хочешь от меня услышать? Как только лакей доложил о приходе дяди, на меня словно повеяло грозой. Дорогой дядюшка так редко меня посещает, что я неизменно чувствую некоторое беспокойство, когда он приходит.

- Дьявольщина! - вырвалось у Людовика. - Если дело обстоит именно так, я остаюсь и буду твоим громоотводом.

- Нет... Мой громоотвод - это дядюшкина любовь ко мне.

Мой страх абсурден, мои предчувствия бессмысленны.

- Ну, тогда до вечера или, самое позднее - до завтра, - сказал Людовик.

- А я увижу тебя, вероятно, еще раньше, Петрус, - пообещал Жан Робер. Я зайду сказать, как прошло чтение.

Молодые люди простились с Петрусом. Выйдя на улицу, Жан Робер сел в легкий двухколесный экипаж и предложил Людовику подвести его, куда тот пожелает. Но молодой доктор отказался, отговорившись тем, что хочет пройтись пешком.

Пока Жан Робер ехал через площадь Обсерватуар, Людовик прошел бульварами до заставы Анфер и в задумчивости направился в Верьерские леса, где мы его и оставим в одиночестве:

похоже, в этот час ему как никогда хочется побыть одному; кроме того, нас ждут Петрус и его дядя.

Генерал Эрбель нечасто приходил к племяннику, но когда это случалось, то - и надо отдать ему в этом справедливость - он неизменно приносил ему в складках своего плаща небольшую записочку, сопровождая свои действия насмешкой.

Его не было видно около пяти месяцев, то есть с тех пор, как в жизни Петруса произошли большие перемены. Когда он вошел к племяннику, его удивление переросло в изумление, а потом он и вовсе растерялся.

Во время последнего своего визита генерал еще застал жилище племянника таким, каким увидел его впервые: чистенький домик с мощеным двором, украшенным небольшой навозной кучей - на радость шести или семи курицам, предводимым петухом, который с высоты своей вонючей скалы приветствовал генерала пронзительным криком, - а также клеткой с кроликами, хрустевшими остатками салатных и капустных листьев со стола всех квартиросъемщиков, готовых поделиться с животными, которые в дни праздников украшали собой стол консьержки.

В этом парижском квартале, со всех сторон окруженном деревьями, домик походил скорее на крестьянскую хижину, чем на жилище горожан. Но простенький и чистый дом стоял особняком и, по мнению генерала, был надежным убежищем, тихим островком, о каком только и может мечтать труженик.