Александр Дюма - Сальватор

- Послушай! Ты подмажь этими деньгами самых крикливых кредиторов, уговори их подождать до моего представления; на следующий день мы сходим к Поршеру, и у нас будет десять, пятнадцать тысяч франков, раз уж так надо, и без всяких процентов.

- Кто такой Поршер, друг мой?

- Единственный в своем роде человек, Ювеналова гага avis [Редкая птица (латин.)-см. Ювенал "Сатиры", VI, 165 - 170.], кормилец всех литераторов, истинный министр культуры, которому Провидение поручило раздавать премии и награды за талант. Хочешь, я скажу ему, что мы вместе пишем пьесу? Он одолжит тебе под нее десять тысяч.

- Ты с ума сошел! Разве я сочиняю пьесы?

- Ты не настолько глуп, знаю; но я напишу ее один.

- Да, а я разделю с тобой деньги.

- Совершенно верно! Отдашь, когда сможешь.

- Спасибо, дорогой. "Когда смогу", наступит нескоро, если вообще когда-нибудь наступит.

- Да, понимаю. Ты предпочел бы обратиться к какомунибудь еврею из рода Левия: этих не совестно заставлять ждать - они свое всегда наверстают.

- Евреи здесь ни при чем, дружище.

- Вот чертовщина! Сразу видно, что искусство имеет свои границы. Как?! Я - драматический автор, я обязан придумывать трудные положения, а потом находить из них выход, запутывать ситуацию, а затем распутывать узел. Я претендую на создание комедии в духе Бомарше, трагедии под стать Корнелю, драмы не хуже Шекспира, а в жизни выходит так, что мы пыжимся понапрасну, подобно ворону, который мечтает стать орлом; и нужното всего каких-нибудь двадцать пять - тридцать тысяч франков, и мы, может быть, способны заработать эти деньги и руками, и головой, но в будущем. Сейчас же мы не знаем, какому богу молиться! Что делать?!

- Трудиться! - послышался из глубины мастерской чей-то ласковый голос, прозвучавший очень отчетливо.

Читатели, несомненно, уже догадались, какой добрый гений пришел на помощь пребывавшему в нерешительности художнику и смущенному литератору.

Это был Сальватор.

Двое друзей в одно время повернули головы: Жан Робер - с радостью, Петрус - с благодарностью. Оба протянули вновь прибывшему руки.

- Добрый вечер, господа! - отвечал тот. - Кажется, вы пытались ответить на важнейший вопрос: "Позволено ли человеку жить, ничего не делая?"

- Совершенно верно, - подтвердил Петрус. - И я отвечал величайшему труженику Жану Роберу, который в двадцать шесть лет сделал больше, чем многие члены Академии - в сорок: "Нет, тысячу раз нет, дорогой друг".

- Неужели наш поэт превозносил леность?

- Добейтесь признания в Погребке [Общество шансонье, основанное в 1729 году и собиравшееся в различных кафе, а первоначально обосновавшееся (в 1737 г ) в кабаре под названием "Погребок" на улице Бюси], дорогой мой: будете сочинять по одной песенке в месяц, в три месяца или даже в год, и никто вам слова не скажет.

- Да нет, он просто-напросто предлагал мне свой кошелек.

- Не соглашайтесь, Петрус; если бы вам надлежало принять подобную услугу от друга, я потребовал бы, чтобы предпочтение вы отдали мне.

- Я ни от кого не приму этой жертвы, дружище, - отозвался Петрус.

- Не сомневаюсь, - сказал Сальватор, - и, зная, что вы не согласитесь, я не стал предлагать вам деньги.

- Значит, по-вашему, мы должны смириться с распродажей? - спросил Жан Робер у Сальватора.

- Без колебаний! - заявил Сальватор.

- Продаем! - решительно молвил Петрус.

- Продаем, - вздохнул Жан Робер.

- Продаем, - подтвердил Сальватор.

- Продаем! - эхом отозвался из мастерской четвертый голос.

- Людовик! - обрадовались трое друзей.

- Мы, стало быть, занимаемся распродажей? - спросил молодой доктор, подходя с распростертыми объятьями и улыбкой на устах.

- Да.

- А что продаем? Можно полюбопытствовать?

- Наши души, скептик вы этакий! - проговорил Жан Робер.

- Продавайте свою, если хотите, - сказал Людовик, - а я свою с продажи снимаю: я нашел ей другое применение.

И, позабыв о распродаже, четверо друзей заговорили об искусстве, литературе, политике, а тем временем чайник запел на огне, и они стали расставлять чашки.

Чай хорош только тогда - примите к сведению эту аксиому, очень важную для настоящих любителей, - когда его готовишь сам.

Друзья просидели до полуночи.

Но, заслышав бой часов, все вскочили словно ошпаренные.

- Полночь, - заметил Жан Робер, - мне пора домой.

- Полночь! - воскликнул Людовик. - И я домой.

- Полночь, - проговорил Сальватор, - я должен идти.

- Мне тоже нужно выйти, - молвил Петрус.

Сальватор протянул ему руку.

- Только мы двое сказали правду, дорогой Петрус, - заметил комиссионер.

Жан Робер и Людовик рассмеялись.

Все четверо загомонили и стали спускаться.

На пороге они остановились.

- Хотите я скажу каждому из вас, куда кто идет? - спросил Сальватор.

- Скажите! - попросили трое приятелей.

- Вы, Жан Робер, направляетесь на улицу Лаффит.

Жан Робер отшатнулся.

- Теперь - им! - рассмеялся он.

- Людовик! Сказать, куда идете вы?

- Пожалуй!

- На Ульмскую улицу.

- Я в самом деле туда собираюсь, - признался Людовик, делая шаг назад.

- А вы, Петрус?

- О! Я...

- Отправляетесь на бульвар Инвалидов. Не падайте духом, Петрус!

- Постараюсь! - отвечал Петрус, пожимая Сальватору руку.

- А куда идете вы? - полюбопытствовал Жан Робер? Вы же понимаете, дорогой друг, что было бы нечестно, если бы вы унесли с собой все три наших секрета, а мы не взяли даже по кусочку вашей тайны!

- Куда иду я? - без улыбки переспросил Сальватор.

- Да, вы.

- Я хочу попытаться спасти господина Сарранти, которого должны через неделю казнить.

На том друзья и разошлись.

Однако художнику, поэту и доктору не давала покоя одна и та же мысль.

Насколько выше них был этот таинственный комиссионер, втайне подготовлявший великое дело, в то время как каждого из них занимала лишь любовь к одной женщине! Он же радел за все человечество!

Правда, он любил Фраголу, а Фрагола любила его.

XXXV

Улица Лаффит

Последуем за каждым из наших героев; возможно, так мы скорее приблизимся к развязке нашей истории.

В порядке подчинения мы начнем с Жана Робера.

От Западной улицы до улицы Лаффит путь неблизкий.

Поэт взял на улице Вежирар кабриолет, ехавший порожняком от Менской заставы. Жан Робер проехал почти через весь город, К концу 1827 года Париж кончался на Нувель-Атен, а оттуда брала свое начало улица Сен-Лазар.

Жан Робер предупредил кучера, что выйдет, не доезжая до середины этой улицы.

Но напрасно кучер пытался выяснить, какой ему нужен номер.

- Я сам вас остановлю, - отвечал Жан Робер.

Часы на церкви Лоретской Богоматери пробили четверть первого, когда Жан Робер прибыл на место.

Он щедро расплатился с кучером, как положено поэту и влюбленному, и, завернувшись в плащ, заторопился прочь. В те времена молодые люди, подражая изображенным на фронтисписах Байрону, Шатобриану и г-ну д'Арленкуру, еще носили плащи.