Лев Гумилёв - Черная легенда. Друзья и недруги Великой степи

«…первая настоящая реакция против историософского европоцентризма возникла в России в трудах Н. Данилевского и К. Леонтьева. Этих патриотов православной Руси было трудно убедить, что 700 лет русской христианской культуры до Петра были историческим небытием. Великая храмово-иконная Россия еще жила тогда перед их глазами – и вот европейская теория вынуждала их верить, что это всего лишь местечковое явление, к „единой мировой“ культуре вовсе не относящееся. По гегелевской философии истории, „варварская“ Русь XIV в., к тому же „отброшенная“ назад более чем 200-летним монгольским „варварством“, никак не могла создать шедевры мирового искусства, и требовалось признать, что Рублев и Дионисий в европейском масштабе были просто мазилы. Великая национальная культура отрицалась по европоцентристскому принипу: не потому, что ее не было как факта, а потому, что факт противоречил концепции.

Оказалось, что п о н я т ь русскую монархию и русскую культуру по-европейски нельзя, можно лишь их по-европейски оболгать.

Новый взгляд на историю, начисто ниспровергавший представление о «единой человеческой» и единой мировой культуре, после первой историко-философской разработки у Данилевского, в XX в. проник и в Европу (О. Шпенглер, А. Тойнби), чтобы найти потом естественно-научное обоснование в теории систем (Л. Берталанфи, П. Сорокин, Л. Гумилев).

Выяснилось, что реальную историю народов, их рождения, жизни и смерти гораздо адекватнее отражает не прежняя стеблевидная модель эволюции (единый мощный стебель, от которого отходят спорадические отростки – тупиковые цивилизации), а модель древовидная, с множеством одинаково мощных ветвей. Нет не только единого поступательного прогресса, но нет и единой общечеловеческой культуры («общечеловеческих ценностей»), есть феномен множества «культур-организмов» (Шпенглер), или «культурно-исторических типов» (Данилевский), живущих запасом своей внутренней «витальной силы» и умирающих по ее энтропийном истощении, чтобы дать потом жизнь новым этносам. Сама форма существования этносферы заключается в многообразии этносов (суперэтносов), типологически независимых друг от друга, но не статических, а динамически развивающихся и умирающих. Сам динамический характер интеграции этносов в суперэтносы в принципе не может привести к единому человечеству. Народы могут сосуществовать не вследствие их единобразия, которое недостижимо, а вследствие неповторимости и исключительности каждой нации, абсолютной ценности каждой самобытной культуры. Всякая рациональная попытка интеграции человечества в рамках одного суперэтноса приводит к расизму, а всякая рациональная попытка интеграции культур в рамках общечеловеческого целого – к космополитизму и экуменизму. Те и другие попытки одинаково гибельны для народов и культур.

При таком радикально новом подходе русская история допетровского времени получает совершенно иную оценку, разительно отличающуюся от западнических стереотипов европоцентристского мышления…»

«…Российская Империя, будучи надежным щитом для всех народов, не могла породить ненависти против „имперского“ русского народа. Ею заболел сам Запад сразу по возникновении Империи Рюриковичей. Далее она росла пропорционально фантастическому территориальному росту Империи. Александр III на смертном одре, передавая престол своему сыну Николаю, говорил ему: „У России на Западе нет друзей. Огромности ее боятся“. Заметьте: огромности, а не агрессивности. Действительно, начиная с вторжения в 1018 г. в Киев польского князя Болеслава Храброго, Россия подвергалась всегда только агрессии со стороны Запада, сама же вела с ним войны почти исключительно оборонительные (и всегда победоносные). Гигантская Православная Империя на Востоке одним своим существованием препятствовала воплощению в жизнь папистской и м п е р с к о й идеи насильственной католизации всех народов мира. И, не прекращая попыток вооруженной колонизации Руси, в новое время Запад предпринял колонизацию и д е й н у ю, в которой приняла участие, кроме католической, и протестантская часть Европы. Для консолидации сил надо было во всей Европе сделать из Руси образ врага – и эту задачу в XVII в. С успехом выполнили немецкий миссионер Адам Олеарий и английский посол в Москве Джайлс Флетчер. По их описаниям, Московия была дикой деспотией восточного типа, с бесправным рабским населением, и даже в 1839 г. посетивший Россию маркиз де Кюстин, в сущности повторил тот же мотив. Когда Олеарий создавал свое „Описание путешествия в Московию“, вся Европа пылала в огне Тридцатилетней войны, в которой его собственная страна потеряла три четверти населения. Даже если бы в Московии он в действительности увидел то, о чем написал, – логично ли было ставить ей в пример Европу, впавшую в троглодитсткое варварство? Но в Московской Руси он не мог увидеть того, о чем писал: времена Смуты были далеко позади, Русь была благоустроена, как ни одна страна того времени. Тем не менее Европе понадобилась ложь о России.

Но клевета – средство непрочное, если она не подкреплена идеологией. Наилучшей идеологией явилась наукообразная новоевропейская эволюционная «теория», из которой по-научному вытекало, что Россия, семь столетий существовавшая вне западного исторического пути, является препятствием для «мирового прогресса». Идеология была подхвачена дворянским западничеством в России, и русофобия была перенесена на русскую почву.. Первым русским русофобом, возненавидевшим Московскую Русь, стал Петр Великий. Для дворянства, подхватившего заразу, признаком bon ton'a стало отречение от всего русского. Голоса славянофилов, восставших против дворянской русофобии, потонули в общем крике антирусской озлобленности; славянофилам была создана, как потом Достоевскому и Лескову, репутация ретроградов. С 60-х годов XIX в. к общему антимонархическому хору присоединился нигилист-разночинец, и оплевывание русской национальной идеи приняло характер религиозной истерии. У таких будущих «славных» кадров революции, как Варфоломей Зайцев, клевета на монархию неизбежно соединилась с клеветой на народ, приводившей к фактическому отрицанию самой его истории: «Рабство в крови их… холуйская смесь злобы, ненависти и преклонения перед властью… Надобно, чтобы такой народ, как наш, не имел истории, а то, что он имел под видом истории, должно быть с отвращением забыто…»

В крови у русского народа, еще с Великой степи, была «воля», «волюшка». «Никто не может оспаривать русскости воли, – пишет Федотов, – о которой мечтает и поет народ, на которую откликается каждое русское сердце». (Даже стихийные русские бунты, вроде восстания Степана Разина исходили из этой «воли» – стихийного протеста против бремени российского тягла. Но они никогда не были антимонархическими. Не случайно И. В. Сталин называл и Разина, и Пугачева «царистами»: они могли поднять народ только и м е н е м царя, но не против царя.) Но разве нужна В. Зайцеву правда русской истории? Эту-то правду он хочет с отвращением забыть. Если русскую идею нельзя истребить, не убив с нею вместе историю, – надо убить историю. …»