Павел Федоров - Агафон с Большой Волги

Глафира оглянулась. Увидев деверя, она тихонько вскрикнула, бросив ковшик, метнулась к вагончику, юркнула в открытую дверь и быстро захлопнула ее.

Покосившись на непрошеного гостя, Мартьян закрыл кран, разогнул спину и потянулся за лежавшим на бочке полотенцем.

Михаил Лукьянович вытащил из кармана пачку папирос, стараясь унять волнение, торопливо закурил, бросив потухшую спичку, спросил:

- Ты, изобретатель, как сюда поспел?

- Ноги свои, не казенные.

Мартьян вытер влажное лицо, шею, до черноты обожженную горным солнцем, опоясавшись полотенцем, начал энергично растирать молодой сильный торс. Он был коротко подстрижен, гладко выбрит и показался Соколову необычно красивым и стройным.

- Вы что же, одни тут? - часто и глубоко затягиваясь дымом от папиросы, спросил Михаил Лукьянович.

- Если не считать тебя, то одни, - поглядывая на него темными насмешливыми глазами, ответил Мартьян.

- А где же Федор с Сенькой?

- Семен на токах, а Федя, кажется, там, у вас на стане, - ответил Мартьян.

- Все разбрелись. - Соколов бросил окурок, затоптал его сапогом, проникаясь неприятной мыслью, что раз Сеньки и копнильщицы нет, значит, Даша с Федькой невестится. А эти тут, наверное, тоже одни были... вместе умываются, а она в лифчике, так все просто!..

- Ненастье, вот и разбрелись, - сказал Мартьян.

- Я совсем не о том, - резко ответил Михаил Лукьянович. Пытливо и беспокойно поглядывая на дверь вагончика, добавил: - Слушай, сноха, прятаться тебе, я думаю, ни к чему!..

- А я и не прячусь, - раздался голос Глафиры, и вскоре она показалась сама, уже одетая и причесанная. В руках у нее были чистенькая, лимонного цвета майка и пестрая в клеточку ковбойка.

- Чего же прятаться? Я сам видел, как вы сейчас умывались, усмехнулся Соколов.

- Вот и хорошо, раз видел!

Соколов грустно покачал головой. Говорить что-либо, упрекать их теперь уже было бессмысленно, да и поздно, пожалуй. Догадка метнулась тревожно, стремительно; жаль было ему терять тихую, умную, всегда задумчивую сноху - он чуточку ревновал ее к Мартьяну, видя, как посветлели, оживились у Глафиры глаза, тверже и уверенней зазвучал ее голос. Сдерживая неприязнь и душевную обиду, кратко переговорил о погоде и предстоящей уборке; сухо простился и уехал.

Над горами вздымалось чистое, светло-зеленое небо. Пшеничное поле блестело на солнце, переливалось, как желтый, расплавленный металл, роняя с влажных колосьев ночную студеную росу. Чуть-чуть пахло полынью, свежестью раннего утра.

Под задорный перепев жаворонков Михаил Лукьянович поднялся на пригорок и увидел стоявший на обочине полевой дороги новый директорский "газик", который после статьи был получен прямо с завода. Краем обкошенного поля шел Иван Михайлович; срывая зрелые колосья, он разминал их и свеивал с пригоршни мякину.

Соколов слез с велосипеда, поздоровался с директором.

- К снохе заезжал? - спросил Иван Михайлович.

- Только что оттуда. - Михаил Лукьянович поднял с земли колосок, разломил его, сдунул с ладони мякину и бросил несколько зерен в рот.

Молодцов проделал со своими колосками то же самое, разжевывая зерна, спросил:

- Ну и как там у них, подсыхает?

- Еще бы! У них там жарко... - отрывисто и резко проговорил Соколов. В ответ ему лениво потек по тугим колосьям пшеницы тихий, будто живой, шорох. В глазах все еще стояла Глафира с ковшом в белой голой до плеча руке, лившая воду на темную шею Мартьяна.

- Что же у них там, Африка, что ли? - недоуменно посматривая на Соколова, спросил Молодцов.

- Я в том смысле, что там сегодня Мартьян ночевал.

- Когда же он там очутился? - спросил Молодцов.

- С вечера пришел.

Глубоко вдохнув табачный дымок, Михаил Лукьянович закашлялся. Прищелкнув зубами, он стряхнул с папироски пепел в кустик пожелтевшего ковыля, мимолетно припоминая, как бранил дочь и как потом с трудом смирился с ее преждевременным замужеством. Признаться, что Федька тоже не ночевал сегодня на стане Глафиры, было невыносимо.

Иван Михайлович понимал Соколова. Он только что побывал на том стане и видел там Федю Сушкина. О предстоящей свадьбе он знал от своей жены.

- Послушай, Михаил Лукьянович, - спросил он, - сколько тебе было лет, когда ты женился?

Соколов взглянул на директора и растерянно остановил глаза, невольно припоминая, что женился он еще до ухода в Красную Армию и мучительно тосковал по молодой жене целых два года.

- Предриком я тогда работал и хорошо помню, как ты лихо подкатил на полуторке к загсу и невесту с подножки принял. Тебе тогда, цуцику, тоже было не больше восемнадцати, только ростом ты был чуть повыше Сушкина и в плечах пошире.

- Да, я уж тогда штурвальным был и на тракторе... - Михаил Лукьянович не договорил и замолчал. Угловатая складка расправилась между бровями, смягчилась, на упрямо сжатых губах задрожала улыбка. По пшеничному полю пробежал ветерок, озорно догоняя широкую кипящую волну.

- А Сушкин тоже тракторист, и годов ему больше чем девятнадцать, возразил Молодцов. - Он и десятилетку закончил, а ты тогда из седьмого класса на курсы подался. У Федьки сейчас больше права на женитьбу, чем было тогда у тебя.

- Эка, заступник нашелся. - Спорить Соколову уже не захотелось, но, чтобы не сразу признать себя побежденным, он все же спросил: - А ты когда своих сынков женил?

- Не женил я их. Привезли мне молодых жен и говорят: "Вот, батя, принимай, с довеском..." Нам, пожилым, иногда хочется жизнь приостановить маленько, чтобы она не очень шибко катилась, ну и начинаем мы, родичи, мудрить над молодежью...

- Да разве я мудрил? - спросил Михаил Лукьянович. - В сущности, я уже смирился, но только боюсь, чтобы не вышло у них, как у Мартьяна с Варварой.

- Ах, Варвара! - Широкие ноздри Ивана Михайловича дрогнули. Вспомни, что говорила на партбюро Глафира? Варьку мы, братец мой, на самом деле проморгали, а Роман Спиглазов помог. - Молодцов отвернулся и тихо выругался, что с ним случалось очень редко. - Не охотник я выворачивать наизнанку чужие души, но тут уж придется. В молодости можно оступиться и раз и два, а Роман Николаевич не молод и не глупец. Он прирожденный эгоист и властолюбец. Я всегда подходил к нему с открытой душой, а он, оказывается, все время косил глаз на директорское кресло. Мне даже сейчас думать об этом тошно. В прошлом году Мартьяна в Сибирь на уборочную отправил, а сам через окошко к его жене. Ну, не позор? Тут нам Мартьяна винить нельзя.

Наблюдая за пухлым, плывшим над горами облачком, Соколов отмалчивался, сознавая, что боль, которую он все еще ощущал в сердце, пройдет не скоро. Тут были и родство, и привычка, и все остальное.

Глядя на Соколова, Иван Михайлович думал: "Любит он о жизни размышлять, умеет хорошо работать с комбайном, но совсем еще не знает, как сладить со своей семьей".