Ярослав Ивашкевич - Мать Иоанна от ангелов

- Опять этот Володкович, - с досадой прошептал ксендз Сурин и поднялся с топчана. Стоя, он некоторое время прислушивался. Вот музыка зазвучала на другой лад, и женский голос затянул:

Ах, матушка, голубка,

Хочу монашкой быть,

Ведь мужа забулдыгу

Я не смогу любить...

Ксендз Сурин сдвинул брови. Он не мог вспомнить, кто же это с ним приехал.

- Ах, это та монашка, - догадался он, - беглая...

Песня продолжалась:

...Побьет меня, бедняжку,

Хочу монашкой быть...

После этих слов раздался топот подков по полу и безудержный хохот. Сделав два шага, ксендз Сурин открыл дверь в горницу и встал на пороге. По корчме плыл дым от очага, затягивая все голубой пеленой; в глубине за столом сидели Казюк и Юрай. Ксендза особенно рассердил их невинный вид. На столе, заложив ногу на ногу, сидел Винцентий Володкович, держа у рта большой гребень, прикрытый куском бычьего пузыря. Пенье с этим нехитрым инструментом и звучало наподобие кобзы или скрипки. Шляхтич играл на гребне плясовые мелодии и время от времени, отрывая эту своеобразную свирель ото рта, издавал протяжный свист или выкрикивал "гу! га!". Посреди горницы, залихватски приседая, носились взад и вперед сестра Малгожата в наброшенном на плечи ярком узорчатом, видимо, только что ей привезенном кафтане, и захмелевший пан Хжонщевский, которому, видать, стало жарко в кунтуше, и он, сбросив его и сняв саблю, отплясывал в одном жупане. Они делали несколько шагов друг другу навстречу, потом кружились, взявшись за руки, и вдруг, отпрянув один от другого, разбегались в противоположные углы. Потом пан Хжонщевский снова гнался за Малгожатой плавным шагом, в ритме англеза, а она, мелко семеня, убегала от него, как в мазурке; и опять они, подбоченясь, пускались в галоп вдоль и поперек горницы. Володкович стучал подковами по скамье, а старая цыганка за стойкой притопывала, трясла плечами, звеня покрывавшими ее грудь цехинами, шаркала и повертывалась то вправо, то влево.

При виде этого разврата отцом Суриным овладели не гнев или негодование, нет, ему стало мучительно жаль этих пляшущих, осужденных, как он сам, людей, и от скорби он на миг зажмурил глаза и схватился рукою за бок, так больно сжалось сердце. Ужасные дела творятся на свете! Сатана играет человеческими душами, господь бог осудил их на вечные муки, осень убивает все, даже с берез содрала зеленые листья - и весна сызнова обрекает все на такое же несчастье, а тут они, напившись, скачут под звуки гребня!

Заметив ксендза, танцующие замерли, музыка оборвалась, воцарилось молчание. Все смотрели на него, а он стоял на пороге бледный как мел, схватившись за сердце. Наконец он открыл глаза, взглянул на веселившихся и улыбнулся. Но улыбка была такой страдальческой, что и самый черствый человек пожалел бы его. Ступив шаг вперед, ксендз сказал:

- Почему остановились, добрые люди? Пляшите, веселитесь. Господь бог вам простит, ибо не ведаете, что творите.

Произнося это, он поднял руку и благословил их, сотворив крестное знамение во имя отца, и сына, и святого духа. И ни один бес не зашевелился в нем в эту минуту.

Потом он снова ушел к себе и снова преклонил колени на топчане, опершись о подоконник. Он смотрел на сапфировое, прозрачное небо - вот-вот должна была взойти луна - и на лес под звездами. Где-то в глубине леса завыли волки.

В корчме опять раздались звуки, напоминавшие гнусавое бреньчанье кобзы. Володкович заиграл, но уже никто не пел и не плясал, наконец его тоже угомонили - и было слышно, как все разошлись.

Казюк и Юрай спали в конюшне, на лежанке, подложив кожухи. Рядом с четверкой простых лошадок полоцкого монастыря стояла великолепная четверка киргизских коней пана Хжонщевского; они фыркали, нетерпеливо дергались и пытались кусать друг друга поверх перегородок. Как и в Людыни, ворота конюшни были распахнуты, и виднелось небо со звездами и быстро мчавшимися облаками. Холодало.

Парни не спали. Казюк лежал, раскинув крестом руки, и глядел вверх, не на небо, а на черный потолок конюшни, где угнездился ночной мрак. Юрай долго молчал, но не спал и он. Тревожные мысли томили обоих.

Наконец Юрай сказал:

- Ну и дела... Кто мог ожидать!

- Ты о чем?

- Да вот, ксендз Сурин...

- От любого человека можно всего ожидать. Человек - особая тварь.

Юрай усмехнулся.

- И почему это на него нашло?

- Так бог пожелал.

- А эта мать Иоанна? Что с нею будет?

- Ей-то что! Будет монахиней!

- А дьявол?

Тут Юрай, вспомнив науку Казюка, перекрестился.

- Бесы-то всегда найдут себе работу, - буркнул Казюк. - Мать Иоанну оставили, так в сестру Малгожату вселились. Видал, как отплясывала?

- Это что ж, пан Хжонщевский за ней сюда приехал?

- Вестимо. И его бесы опутали, ведь она ничуть не красивая.

- Э, нет, мне она нравится, - сказал Юрай, - здоровая!

Из лесу донесся волчий вой, тот же, который слышен был отцу Сурину в его комнатушке.

- Волки воют, - помолчав, сказал Юрай.

- Любопытно, с чего бы это они?

- Зима ранняя будет. К морозу идет.

Оба посмотрели на небо. Оно все больше светлело, ветер стихал.

- А может, беду чуют. В лесу-то сейчас страшно, - сказал Казюк.

- Помнишь, как в Людыни звонили, - спросил Юрай, - за заблудившихся в лесу? Стало быть, против волков.

- Каждую ночь звонят, - уже сонным голосом отозвался Казюк.

- Здесь-то не слышно, - усмехнулся Юрай.

- Угу.

- А жаль. Понравился мне этот звон.

- А тут кругом тишина.

- Так тихо, прямо страх берет...

- В лесу все спит.

- Беда не спит.

Оба откашлялись, примостились поудобней. Но сон после выпитой водки не шел.

- Ну как там твой батька? - спросил Казюк.

- Все такой же. Злющий.

- Пьет?

- И пьет и дерется. Меня на прошлой неделе так отходил постромками, что я два дня сидеть не мог.

- Вот как? И мысли бесовские к тебе не приходят?

- Э... - неопределенно протянул Юрай.

- Что значит "э"? Какие там мысли бродят в глупой твоей голове?

- Да никакие, - с легким раздражением сказал Юрай и отодвинулся от Казюка.

- А молишься за отца? - опять спросил Казюк.

- Не-ет.

- Ну, так помолись со мной вместе. Говори: боже, сохрани моего отца!

- Боже, сохрани моего отца! - равнодушно повторил Юрай.

- И всех, и всех, - с легкой дрожью в голосе прибавил Казюк.

Юрай зашевелился.

- И всех... - повторил он, потягиваясь. Но и в его голосе зазвучало едва уловимое, приглушенное мглою осенней ночи волнение. - И всех...

- Аминь, - заключил Казюк. - А теперь спи!

- Спокойной ночи.

- Спокойной ночи.

Юрай уснул. А Казюк еще долго глядел на звезды через открытые ворота конюшни. Наконец заснул и он. Волки в лесу перестали выть.

14

Вскоре после полуночи ксендз Сурин внезапно пробудился, будто от толчка, и сразу почувствовал, что тот, черный, прямо-таки распирает его изнутри, что проснувшиеся бесы разбухли, стали осязаемой реальностью и что весь он заполнен субстанцией зла, которая словно переливается через него. И он тут же вспомнил о топоре, на который наткнулся Володкович, когда они в первый раз были в этой корчме. Сатана и топор - два эти образа так явственно, так властно захватили его, что он с силой потянулся, словно отталкивая от себя покров мрака, и спросил: