Василий Немирович-Данченко - Скобелев

-Ты что ж это набальзамироваться хочешь? Или старое проснулось?

-Да что ж я даром, что ли, генеральские погоны ношу...

И старик выбрал себе один из опаснейших пунктов и стал на нем.

-Молодец, "паша", - похвалил его сын. - Весь в меня!..

-То есть это ты в меня...

-Ну, дай же что-нибудь моим солдатам...

-Вот десять золотых...

-Мало...

-Вот еще пять...

-Мало...

-Да сколько же тебе?

-Ребята... Мой отец дает вам по полтиннику на человека... Выпейте за его здоровье...

-Рады стараться... Покорнейше благодарим, ваше-ство!..

Старик поморщился... Когда пришло время уезжать:

-Ну, уж я больше к тебе сюда не приеду.

-Опасно?

-Вот еще... Не то... Ты меня разоряешь... Сочти-ка сколько я должен прислать сюда теперь...

-Вот... Смерти не боится, а над деньгами дрожит. Куда ты их деваешь?

-Да у меня их мало...

Потом, когда Дмитрий Иванович умер, Скобелев мог вполне оценить мудрую скупость своего опекуна. Ему досталось громадное имение и капиталы, о существовании которых он даже и не предполагал.

-К крайнему удивлению своему, я богатым человеком оказался...

Потом Скобелев с летами изменился. В нем не осталось вовсе мотовства, но там, где была нужда, он раздавал пособия щедрой рукой... "Просящему дай" действительно он усвоил себе этот принцип вполне и следовал ему всю свою жизнь. Его обманывали, обирали - он никогда не преследовал виновных в этом... Раз лакей утаил "три тысячи", данных ему на сохранение.

-Куда ты дел деньги?

-Потерял.

-Ну и дурак!

-Как же вы оставляете это? - говорили ему. - Ведь, очевидно, он украл их.

-А если действительно потерял, тогда ему каково будет?

В другой раз один из людей, которым Скобелев доверял, вынул бриллианты из его шпаги и продал их в Константинополе... Хотели было дать делу ход, как вдруг узнает об этом Скобелев.

-Бросьте... И ни слова об этом.

-Помилуйте... Как же бросить...

-Страм!..

-Так нужно хоть бриллианты выкупить. Ведь сабля жалованная!

-Забудьте о них. Как будто ничего не случилось...

При встрече с виновным он не сказал ему ни слова...

Только перестал подавать ему руку... Даже не прогнал его.

-Я его оставил при себе ради его брата...

Потом этот брат, которого за отчаянную храбрость и находчивый ум любил Скобелев, еще ужаснее отблагодарил генерала за доброту и великодушие, внеся в его жизнь самую печальную страницу, и заставил его еще недоверчивее относиться к людям...

Доступность Скобелева была изумительна. Нужно помнить, что оп принадлежал военной среде, среде, где дисциплина доходит до суровости, где отношения слагаются совершенно иначе, чем у нас. Тем не менее каждый от прапорщика до генерала чувствовал себя с ним совершенно свободно... Скобелев был хороший диалектик и обладал массой сведений, он любил спорить и никогда не избегал споров. В этом отношении все равно - вольноопределяющийся, поручик, ординарец или другой молодой офицер-раз поднимался какой-нибудь вопрос, всякий был волен отстаивать свои убеждения всеми способами и мерами. Тут генерал становился на равную ногу. Споры иногда затягивались очень долго, случалось до утра, и ничем иным нельзя было более разозлить Михаила Дмитриевича, как фразой:

-Да что ж... Я по дисциплине не смею возражать вам!

-Какая дисциплина! Теперь не служба... Обыкновенно недостаток знаний и скудоумие прикрывается в таких случаях дисциплиной...

Он терпеть не мог людей, которые безусловно с ним соглашались...

-Ничего-то своего нет. Что ему скажешь-то для него и свято. Это зеркала какие-то.

-Как зеркала?

-А так... Кто в него смотрится, тот в нем и отражается...

Еще больше оскорблялся он, если это согласие являлось результатом холопства...

-Могу ли я с вами не соглашаться, - заметил раз какой-то майор. - Вы генерал-лейтенант!

-Ну так что ж?

-Вы меня можете под арест.

-Вот потому-то на вас и ездят, что у вас не хватает смелости даже на это...

-...У нас всякого оседлать можно, - говорил Скобелев. - Да еще как оседлать. Сесть на него и ноги свесить... Поэтому что своего за душой ничего, мотается во все стороны... Добродушие или дряблость, не разберешь. По-моему, дряблость... Из какой-то мокрой и слизкой тряпки все сделаны. Все пассивно, косно... По инерции как-то - толкнешь - идут, остановишь - стоят...

Больше всего он ненавидел льстецов. Господа, желавшие таким путем войти к нему в милость, очень ошибались...

-Неужели они меня считают таким дураком? - волновался он. - Ведь это просто грубо... Разве я сам себя не знаю, что ж это он вздумал мне же да меня самого разъяснять... И не краснея... Так без мыла и лезет...

Зато прямоту, иногда даже доходящую до дерзости, он очень любил.

Ординарцы в этом случае не стеснялись...

-Вы всегда капризничаете и без толку придираетесь!..-отрезал ему раз молоденький ординарец.

-То есть как же это?

-Да вот, как беременная баба...

-А вам, кажись, рано бы беременных баб-то привычки знать...

Молодой, полный жизни - он иногда просто шалил как юноша...

-Ну чего вы, ваше превосходительство, распрыгались... зазорно...-заметил ему адъютант. - Ведь вы генерал...

Потом он стал куда серьезнее. Особенно после Ахалтекинской экспедиции. Но когда я его встречал во время русско-турецкой войны, он умел с юношами быть юношей и Едва ли не более веселым, шумным, чем они. Он умел понимать шутку и первый смеялся ей. Даже остроумные выходки на его счет нравились ему. Совсем не было и следа тупоумного богдыханства, которое примечалось в различных китайских идолах того времени... "Здесь все товарищи", - говорил он за столом - и, действительно, чувствовался во всем дух близкого боевого товарищества, что-то задушевное, искреннее, совсем чуждое низкопоклонства и стеснений... К нему иногда являлись старые товарищи, остановившиеся на лестнице производства на каком-нибудь штабс - капитанстве...

-Он с нами встречался, точно вчера была наша последняя пирушка... Я было вытянул руки по швам... А он: "Ну, здравствуй * * *..." и опять на ты...

Разумеется, все это-до службы. Во время службы редко кто бывал требовательнее его. А строже нельзя было быть... В этом случае глубоко ошибались те, которые воображали, что короткость с генералом допускает ту же бесцеремонность и на службе. Тут он иногда становился жесток. Своим - он не прощал служебных упущений... Где дело касалось солдат, боя-тут не было извинений, милости никогда... Мак-Гахан, с которым он был очень дружен, раз было сунулся во время боя с каким-то замечанием к нему...

-Молчать!.. Уезжайте прочь от меня! - крикнул он ему.

Полковник английской службы Гавелок, корреспондент, кажется, "Таймса", при занятии Зеленых гор 28 октября, сунулся было с указанием на какой-то овраг.

-Казак!-крикнул Скобелев.

Казак подъехал.