А. Гаврюшкин - Граф Никита Панин. Из истории русской дипломатии XVIII века.

При первой же беседе с императрицей Кейзерлинг заявил, что слишком стар, чтобы лукавить, а поэтому будет говорить только правду. Правда же, по его убеждению, заключалась в том, что нынешняя война для Российской империи крайне невыгодна. Вообще Россия может с полным равнодушием относиться к тому, какая из двух воюющих держав, Австрия или Пруссия, удержит за собой Силезию. Тратя деньги и проливая кровь ради решения таких споров, Россия без какой-либо пользы для себя будет трудиться во имя интересов иностранных держав. Панин совершенно прав, утверждал Кейзерлинг, когда с подозрением относится к союзу с Австрией. Многолетний опыт службы в Вене позволяет ему говорить об этом с полной уверенностью. Поэтому его не покидает надежда со временем излечить графа Бестужева от странной приверженности к австрийскому двору. После таких внушений Екатерина совершенно растерялась и не знала, кого слушать. В конце концов решила положиться на мнение большинства и созвала конференцию.

То, что заседание станет бурным, было ясно заранее, но такого накала страстей императрица, пожалуй, не ожидала. Спорили запальчиво и зло, иной раз забывая о присутствии государыни. Когда настало время подводить итоги, выяснилось, что Бестужев остался в одиночестве. Никто из участников заседания, даже Орлов, его не поддержал.

Слухи о том, что Бестужев проиграл важную битву, быстро распространились при дворе. На старика это подействовало угнетающе. Он сказался больным и несколько дней не появлялся в свете, но замыслов своих не оставил и пользовался всякой возможностью, чтобы обругать своих недругов.

Панин должен был бы торжествовать победу, но схватка на конференции вызвала у него сложные чувства. Постоянные споры и столкновения с Бестужевым казались ему цепочкой бессмысленных недоразумений. Он привык относиться к старику с уважением хотя бы потому, что его прежние заслуги перед престолом и отечеством были велики и бесспорны. Удачным началом своей дипломатической службы Панин тоже был обязан Бестужеву. Надо было попытаться положить конец этой нелепой и затянувшейся вражде. В сущности, цель у них одна - благо отечества, несогласие лишь в средствах. Правда, оставалось непонятным, почему Бестужев так упорно нападает на все панинские начинания. Что это - просто заблуждение, понятная для старика приверженность к прежним "лучшим" временам? Или, о чем не хотелось и думать, графу попросту необходимо иметь свое особое мнение в противовес точке зрения противника? Неважно, что защищать, лишь бы одержать верх, а заодно прослыть самостоятельно мыслящим политиком?

Из донесения графа. Мерси д'Аржанто государственному канцлеру графу Кауницу

Продолжая мое сегодняшнее донесение, я дошел до разговора, который имел несколько дней тому назад о настоящем положении здешних дел с графом Бестужевым... Бывший канцлер сказал между прочим, что он лично всегда был предан всепресветлейшему эрцгерцогскому дому и весьма желал бы видеть прежнее тесное согласие между обоими императорскими дворами восстановленным... Но при этом он не хочет скрыть от меня искренность своего убеждения, что наш двор более нуждается в здешнем, чем последний в нашем. Россия сама по себе настолько крепкое государство, что может обойтись без всякой иноземной помощи... Что же касается до прусского могущества, то он, граф Бестужев, признает, что... для России, по-видимому, не могут произойти от сего особенно вредные последствия... Его неосторожные и бесцеремонные речи... он... искал несколько умерить заявлением, что он говорил не как министр, а лишь поведал мне в доверительной откровенности частные свои мысли, которые, как он уверял меня, он никогда не развивал на конференциях...

"Частных мыслей" графа Никита Иванович не знал, а потому твердо решил с ним примириться, во всяком случае, сделать к этому первый шаг. Случай скоро представился.

Граф Бестужев давно просил Екатерину издать манифест о его оправдании. Старик желал "оставить по себе честное имя", а заодно и получить козырь в борьбе со своими явными и скрытыми недоброжелателями. Но огласить такой манифест было непросто. Оправдать Бестужева значило осудить того, кто подверг его опале. Если бы старого графа сослал Петр III, вопрос решился бы без затруднений. Но Бестужева осудила Елизавета, а упрекать ее в несправедливости было рискованно, это могло вызвать сильное недовольство. Покойная императрица оставила добрую память, к тому же еще были живы многие влиятельные "елизаветинцы".

Екатерина не знала, как быть с манифестом, и все время откладывала это дело. Впрочем, если бы она и решилась такую бумагу подписать, найти человека, который мог бы составить столь щекотливый документ, тоже было нелегко.

Написание манифестов, указов и прочих государственных документов, подлежащих оглашению, почиталось делом весьма сложным и ответственным. В известном смысле манифесту следовало быть маленьким шедевром, произведением искусства. Ему полагалось быть ясным, чтобы всяк, прочитавший или услышавший его, понял, о чем вдет речь. Ему надлежало быть убедительным, чтобы любой читатель неизбежно приходил к мысли о том, что оглашение манифеста было совершенно необходимо, а содержащееся в нем решение является единственно правильным. Наконец, манифест должен был быть, насколько это позволял канцелярский слог, стилистически изящным.

Мастеров в написании государственных документов было мало, и они ценились очень высоко, в особенности Екатериной, которая сама по-русски писала не вполне грамотно. В предшествовавшее царствование непревзойденным виртуозом в написании указов считался Дмитрий Волков, секретарь и ближайшее доверенное лицо Петра III. Особенно он прославился благодаря такому случаю.

Петр III очень любил ночные похождения. Единственное, что мешало ему предаваться любимому делу, так это гнев Елизаветы Воронцовой. И вот однажды император, желая скрыть свое очередное развлечение, призвал Волкова и в присутствии Елизаветы объявил, что намерен провести всю ночь со своим секретарем в занятиях важными государственными делами. После этого он запер Волкова в пустую комнату вместе с огромным свирепым псом, приказал написать к утру какой-нибудь важный указ и отправился развлекаться. Волков долго ломал голову, как быть, и, наконец, вспомнил, что третьего дня канцлер Воронцов толковал с императором об освобождении дворян от обязательной службы. Недолго думая, Волков взялся за перо и сочинил Манифест о вольности дворянской. Вернувшись поутру, Петр III манифест одобрил и подписал. Так российское дворянство, призванное служить государству волею Петра Великого, было освобождено от этой обязанности благодаря случайной фантазии тайного секретаря Волкова.