Владимир Абаринов - Катынский лабиринт

А вспомнить ему есть что. Подпись Сопруненко стоит под великим множеством архивных документов, имеющих касательство к судьбе польских военнопленных. Справедливости ради следует отметить, что есть среди них и тексты, благоприятно отражающие деятельность Петра Карповича. Например, возглавляемое им управление предложило руководству распустить по домам гражданских лиц, рядовых полицейских и пограничников, «а также офицеров запаса из числа трудовой интеллигенции», живших в Восточной Польше. Однако наверху эта инициатива понимания не встретила. Тогда появился новый документ от 20.2.1940, принадлежащий перу Сопруненко и комиссара управления Нехорошева:

«Совершенно секретно

Народному комиссару

внутренних дел

Союза ССР

комиссару

Государственной

безопасности 1-го ранга

товарищу Берия Л. П.

В целях разгрузки Старобельского и Коэельского лагерей прошу Вашего распоряжения на проведение следующих мероприятий:

1. Всех тяжелобольных, полных инвалидов, туберкулезников. стариков от 60 лет и выше из числа офицерского состава, которых насчитывается около 300 человек, отпустить по домам.

2. (Лиц) из числа офицеров запаса — жителей западных областей УССР и БССР — агрономов, врачей, инженеров и техников, учителей, на которых нет компрометирующих материалов, отпустить по домам.

По предварительным данным, из этой категории может быть отпущено 400–500 человек».

Гуманно, не правда ли? Хотя и непонятно, откуда в польской армии столько полных инвалидов и туберкулезников. Но вот пункт очень и очень неприятный, чтобы не сказать хуже:

«3. На офицеров КОПа («Корпус охраны погранична»), судейско-прокурорских работников, помещиков, актив партий ПОВ и «Стрелец», офицеров 2-го отдела бывшего Польского Главштаба, офицеров информации (около 400 человек) прошу Вашего разрешения оформить дела для рассмотрения на Особом совещании при НКВД». [106]

Так и поступили. (Напомню, что Указом ПВС от 16.1.1989, утвержденным Верховным Советом СССР 31.7.1989, все граждане, репрессированные постановлениями внесудебных органов, за исключением изменников и карателей, реабилитированы, а сами эти органы признаны антиконституционными.) Когда в Козельский лагерь прибыли польские военнопленные, интернированные в Литве и Латвии, Сопруненко уже знал, что делать, — предложил «оформить» их для рассмотрения на ОСО. Но и тут не угадал: Лаврентий Павлович, на которого было возложено строительство новых военных аэродромов, для чего в структуре НКВД был образован специальный главк, [107]решил перебросить их на Строительство № 106 (о нем я уже писал) — в Поной, или, что то же самое, за Кандалакшу, куда, как мы помним, конвоировал пленных А. А. Лукин, но только это было не в апреле, а уже в мае 1940 года.

Молчит Петр Карпович, предпочитает не вступать в полемику. Как тут не отдашь должное Л. Ф. Райхману, вопреки обыкновению своих коллег решившемуся на публичный спор! Кое-какая информация от Сопруненко, впрочем, просочилась в печать — правда, не в нашу.

Не успел улететь из Москвы видный английский историк лорд Николас Бетелл, как в газете «Мейл он Санди» от 17.6.1990 появилась его статья под мрачным заголовком «Палач». Речь в ней, как уже догадался читатель, идет о Петре Карповиче — сфотографирован дом на Садовой-Самотечной, обведены кружком окна его квартиры, исчерпывающим образом охарактеризована роль Сопруненко в «катынском деле» — словом, сделано мастерски. А сверхзадача сформулирована в подзаголовке: «В то время как Россия атакует Британию за решение по поводу военных преступников, се собственный массовый убийца открыто живет в своей московской квартире».

Среди прочего в статье содержится телефонный монолог дочери Сопруненко. На попытки лорда Бетелла поговорить с самим Петром Карповичем Елена Петровна ответила решительным отказом, так как «вся эта история» действует губительно на здоровье отца. «Мой отец служил своей стране, — сказала она. — Он был шахтером в Донбассе, и из-за рабочего происхождения его приняли в военное училище. Он не хотел служить в НКВД. Он лишь исполнял свой долг офицера».

Дальше — самое интересное (текст я воспроизвожу, естественно, в обратном переводе с английского):

«Я вам вот что скажу. Приказ насчет польских офицеров поступил прямо от Сталина. Отец рассказывал, что видел подлинный документ со сталинской подписью. Что же ему было делать? Самому себя подвести под арест? Или застрелиться? Из отца сделали козла отпущения за решения, принятые другими».

Итак, приказ был подписан Сталиным. Ну до чего же похожи наши славные «ветераны невидимого фронта» на нацистских военных преступников! Там ведь тоже во всем виноват был один Гитлер — все остальные лишь выполняли долг офицера. Ну а как быть с только что цитированными предложениями Сопруненко? Знаю, он скажет, что «рассмотреть на ОСО» — это еще не «расстрелять». А члены ОСО, если бы ожили, сказали бы, что выносили постановления о высшей мере на основании представленных Сопруненко материалов. (До сих пор, кстати, неизвестно, имело ли право ОСО приговаривать к смертной казни.) Нет, это тупик. Бессмысленно спрашивать палача, зачем он убил, — для него этот вопрос лишен смысла, это его профессия, и убийством он свою работу отнюдь не считает.

Итак, приказ был подписан Сталиным. Где же он? Пропал, уничтожен? А если поискать? Но и это, боюсь, тупик, еще более безнадежный.

Сейчас самое время поговорить о судьбе архива смоленского У НКВД, и здесь я опять сошлюсь на князя Щербатова. Его особый интерес к этим документам объясняется тем, что в 1922 году смоленским ОГПУ были расстреляны его дядя Сергей Щербатов, двоюродные брат и сестра и grande tente [108]княгиня Хованская. Шведский журналист Г. Аксельсон, корреспондент стокгольмской газеты «Афтонбладет» и лондонской «Ивнинг стандарт», в 1943 году был в Смоленске и видел дело Щербатовых, о чем впоследствии поставил в известность Алексея Павловича. Однако по порядку.

«В Смоленске, — пишет Щербатов, — немцы захватили архив областного управления НКВД, где хранились документы с датами от декабря 1918 до июля 1941. Это единственный чекистский архив, который попал целиком в немецкие руки. Как я писал раньше, более ранняя часть его размещалась в здании церкви Св. Петра и Павла (документы за 1918–1936 гг.), а остальные — в здании НКВД (бывший окружной суд). Сотрудник ГПУ Александр Энгельгарт получил задание вместе с другим агентом взорвать и поджечь первую часть архива. Энгельгарт приказа не исполнил и, более того, убил своего напарника. Когда немцы вошли в Смоленск, он явился в штаб армии [109]фон Бока и дал сведения об архиве, а также об убийстве польских офицеров. После падения Смоленска советская сторона посылала несколько раз маленькие самолеты бросать зажигательные бомбы на здания, где находился архив, — без результата».