Альбер Гарро - Людовик Святой и его королевство

Потом он принялся за короля и стал поучать его, как должно себя вести. «Никогда не видел, – сказал он, – чтобы какое-либо королевство или сеньория когда-нибудь погибли, разве что за отсутствием правосудия. Так что пускай король постарается, возвратясь во Францию, творить правый суд своему народу и тем самым сохранит любовь Господа так, чтобы Он не лишил его королевства Франции вместе с жизнью».

Жуанвиль хотел задержать этого монаха при дворе, но это удалось ему не больше, чем королю. В великом гневе Гуго ответствовал: «Конечно, я этого не сделаю; но я отправлюсь в то место, где Богу будет угодно меня видеть, и это будет не королевский двор».

В день, когда Людовик Святой собирался выехать из Иера, он спустился к подножью башни, так как берег был крутой. И он прошел дальше, чем хотелось бы, потому что не успели привести ему его парадного коня. Когда явился конюший, король в раздражении набросился на него с бранью. Жуанвиль потом ему сказал: «Сир, вы должны многое простить конюшему Понсу, ибо он служил вашему деду, и вашему отцу, и вам». Но король не уступал. «Сенешаль, – ответил он, – он не нам служил; это мы пользовались его службой, страдая от его дурных наклонностей. Ибо король Филипп, мой дед, говорил мне, что следует вознаграждать своих людей в зависимости от того, как они служат: одного больше, другого меньше; а еще он говорил, что никто не может быть хорошим правителем, если не умеет достаточно смело и твердо отказывать в том, что мог бы дать. И я вас поучаю сим вещам, потому что люди в наш век так любят выпрашивать. Редко встретишь тех, кто печется о спасении своей души или о личной чести, хотя они и могли бы присвоить добро ближнего, правым или неправым путем».

Из других рассказов о жизни Людовика Святого видно, что нерадивость королевских слуг часто переходила все границы. Чтобы судить о небрежности Понса, надо вспомнить, что король был слаб настолько, что Жуанвилю пришлось одолжить ему коня и следовать за ним пешком.

Королевский кортеж миновал Экс-ан-Прованс, дабы посетить в Сен-Боме могилу святой Марии Магдалины. Переправившись через Рону у Бокера, он вступил в пределы Франции. Именно там Жуанвиль распрощался с королем; он отправился к своей племяннице, дофине Вьенской, а потом к графу де Шалону, своему дяде, и графу Бургундскому, своему кузену. Пробыв некоторое время в Жуанвиле, он вновь встретился с королем в Суассоне. И Людовик Святой устроил в его честь пышный праздник, который привел в восхищение всех присутствовавших.

Король продолжал свой путь по Лангедоку, Оверни и Бурбоннэ, и повсюду его принимали с радостью и великими почестями. К нему стекались люди, несшие подношения. 9 августа он миновал Пюи, затем Бриод, Иссуар, Клермон, Мулен, Сен-Бенуа-сюр-Луар. В субботу, 5 сентября, он был в Венсене, а в воскресенье прослушал службу в Сен-Дени. 7 сентября король торжественно въехал в Париж с женой и тремя детьми, родившимися на Востоке. Процессия духовенства из приходов и монастырей вышла ему навстречу. Он возвратился в Венсен, чтобы остановить публичные празднества, танцы и прочую суету, которые считал неуместными. Он отсутствовал во Франции более шести лет, в течение которых его королевство не вело никаких войн.

По словам хрониста Матвея Парижского, по возвращении во Францию Людовик Святой некоторое время пребывал в унынии и грусти, и ничто не могло его утешить. Он не желал отказываться от обета крестоносца. Он уменьшил, насколько мог, расходы своей семьи не только из смирения, но и для того, чтобы скопить деньги на войну, ибо предпочитал брать деньги из своих средств, нежели у своего народа.

Но причинами его тоски были вовсе не досада или самолюбие. Он рассказывал, не краснея, о своем пленении, своих несчастьях и тяготах, перенесенных им в узилище, и когда ему намекали, что не стоит рассказывать обо всех этих злоключениях, ибо это не приносит ему славы, он отвечал оскорбленно, что христианин должен гордиться всеми страданиями, которые претерпел в союзе с Богом, умершим за людские грехи на кресте. Он якобы велел выгравировать на монетах цепи своей темницы; его брат Альфонс де Пуатье и некоторые другие сеньоры последовали его примеру. Рассказывая о неудавшемся крестовом походе, он однажды сказал английскому королю: «Но когда я возвращался к себе самому и заглядывал в свое сердце, я испытывал больше радости от терпения, ниспосланного мне Богом по Его милости, чем если бы Он подчинил мне все море».

«После возвращения из-за моря, – пишет Жуанвиль, – король жил очень набожно; он не только продолжал одеваться как нельзя проще, но стал очень воздержан и никогда не заказывал блюда, довольствуясь тем, что готовил его повар. Он разбавлял вино водой; он всегда заставлял кормить бедных и после обеда раздавал им милостыню».

Его вежливость и снисходительность были действительно велики. «Когда после обеда входили менестрели знатных людей со своими инструментами, он дожидался, пока менестрель заканчивал свое пение, чтобы послушать послеобеденную молитву; тогда он вставал, и священники вставали подле него, чтобы произнести молитву». Но он вовсе не превратился в мрачного и хмурого ханжу: «Однажды, когда мы находились в тесном кругу при его дворе, он уселся у подножья своего ложа; а состоявшие при нем доминиканцы и францисканцы рассказали ему о книге, которую он должен обязательно послушать, и он им ответил: "Не читайте мне ее; ибо нет лучшей книги после обеда, чем свободной беседы, то есть когда каждый говорит, что хочет"». Когда с ним обедало несколько знатных иноземцев, он составлял им хорошую компанию.

Гийом де Сен-Патю говорит еще, что он любил больших рыб, но из-за воздержания ел только мелких, веля отдавать больших беднякам. Когда ему приносили жаркое или другое мясо под нежным соусом, он добавлял в него воды. И когда слуга говорил ему: «Сир, вы портите вкус», он отвечал: «Оно горячо, а так будет лучше». Он ел также простую пищу, такую, как горох. Когда в Париже ему поднесли миног, он не стал их есть, а роздал бедным. Также король никогда не пробовал новых фруктов, потому что считал их лакомством.

Он соблюдал и Великий и Рождественский посты начиная с 19 лет. Постился он также в канун праздников, в постные дни и накануне праздника Богоматери, в святую пятницу, накануне Рождества. И так как он не любил пива и кривился, когда его пил, он велел подавать его в пост. За морем он начал поститься за пятнадцать дней до Троицы и по возвращении сохранил эту привычку. Он соблюдал пост по понедельникам, средам и субботам. Но и в иные дни он ел далеко не все блюда, которые ставили перед ним, и все полагали, что это из-за умеренности.

В святую пятницу и с тех пор, как он вернулся из-за моря, весь пост и каждый понедельник, среду и пятницу он надевал власяницу, но делал это втайне, так, что его камергеры, жившие рядом с ним, ее не замечали. В эти же дни он занимался самобичеванием, используя длинный хлыст с тремя хвостами, на каждом из которых было по 4-5 узлов. Он запирался один в своей комнате с братом Жоффруа де Болье и, исповедавшись, приказывал брату бичевать его. Также заметили, что он старался не смеяться в пятницу.