Джордж Бейкер - Август. Первый император Рима

Эти чувства, поначалу туманные и неясные, все более овладевали умами людей с улицы после оглашения завещания и планов Цезаря. Надгробное слово должно было прозвучать на Форуме из уст Марка Антония. Затем должно было состояться шествие, а тело сожжено на погребальном костре, разложенном на Марсовом поле. Сочувствующих, которые хотели бросать хворост в огонь, было так много, что не смогли организовать очередь к костру, но каждый старался протиснуться ближе. Вершину костра можно было сравнить с храмом Венеры Прародительницы, которой поклонялся Цезарь. Это были великолепные похороны.

Все было рассчитано точно, некоторые полагали, что это дело рук секретаря Цезаря Бальба. Римские избиратели, согретые чувством симпатии и одновременно охваченные негодованием на его врагов, собирались на похороны тысячами. Они были готовы и далее испытывать те же чувства.

Следует помнить, что Марк Антоний не был человеком незнатным. Его дед был одним из величайших ораторов, какого когда-либо взрастил Рим, — человеком, к которому даже Цицерон обращался с почтением. Увидев толпу, собравшуюся на Форуме у погребального костра Цезаря, он действовал с самообладанием и спокойствием истинного актера — даром, полученным в наследство. Он был человеком импульсивным, но публичные выступления были у него в крови. При необходимости и желании он мог подняться до величия, и он сделал это.

В торжественной процессии Пизон перенес тело на Форум при огромной толпе, заполнившей площадь. Гроб был сделан из слоновой кости с покрывалом из пурпура и золота. Перед гробом положили окровавленную одежду, в которой был зарезан Цезарь. Под бой барабанов и сверкание мечей тело перенесли на ростры. Там оно находилось, и в толпе раздались рыдания, а воины в такт ударяли мечами о щиты. В положенное время наступила тишина; и тогда Антоний, стоя перед толпой, произнес надгробное слово.

Начал он очень спокойно, даже мрачно, перечисляя имена, титулы, должности умершего гражданина; полностью прочел постановление сената, которое объявляло Цезаря священным и называло истинным гражданином. После каждой цитаты он добавлял что-то свое. Он прочел текст клятвы, в соответствии с которой приносившие ее обещали охранять и защищать Цезаря, если понадобится. Затем, воздев руки к Капитолийскому храму, который высился перед ним, он объявил о своей готовности сдержать клятву — если бы не амнистия, которая была прилюдно принята обманным путем… В этом месте сенаторы явно почувствовали себя неловко; затем он смягчил свою речь, указав, что всем следует забыть прошлое и думать лишь о настоящем. Их настоящая обязанность — проводить покойного с миром и благословением.

Затем оратор перекинул через плечо мантию и занял свое место у гроба. Здесь он стал говорить ритмически, перечисляя заслуги покойного, описывая их лаконичными словами, но сопровождая их ораторскими жестами; он перечислял знаменитые деяния Цезаря, его блестящие победы, невероятные завоевания и романтические подвиги, с помощью которых он отомстил всему галльскому племени за прежнее сожжение Рима. Усиливая впечатление, он дошел до такой степени красноречия, которое увлекло за собой слушателей, а затем вдруг стал говорить все тише и тише о том, как ему горько терять друга, который был столь коварно убит, и, наконец, закончил тем, что готов был бы отдать собственную жизнь в обмен на жизнь Цезаря.

Все это было чистейшей риторикой — чистым художеством, вовсе не искренним, но оно со страшной силой обрушилось на толпу, заполнившую площадь. Эта толпа теперь была на грани срыва, ее охватило чувство, близкое к тому, что и выказывал Антоний, содрогавшийся от рыданий, и, когда он, отступив от гроба, сдернул покрывало с тела Цезаря и показал окровавленные пятна на его тоге, напряжение толпы достигло высшей стадии. Народ рыдал и стонал, вслед за ним он прославлял великого, замечательного, благородного и щедрого Цезаря, вновь и вновь люди пересказывали друг другу грустную историю о предательстве и смерти. И тут Антоний внезапно стал еще драматизировать события, то есть говорить как бы от имени Цезаря, и этот возрожденный Юлий словно заново увидел своих убийц, напомнил о благодеяниях, которыми он их осыпал, а затем процитировал строку из Пакувия: «Разве для того спасал я их, чтобы они меня убили?»

В то время когда толпа рыдала и всхлипывала, подняли восковую фигуру Юлия с красными кровавыми ранами. Изображение медленно поворачивали во все стороны, чтобы все могли видеть… и в этот момент гроб (вразрез с объявленной программой похорон) взяли из рук мрачных магистратов и бывших магистратов, и люди сами понесли его на Форум, где и приготовили новый костер.

Все, что произошло потом, можно было предвидеть — нечто вроде этого и предвидел Аттик. Зрители толпились вокруг, внося свой вклад в общее дело. В огонь бросали ветки, факелы, женщины срывали и бросали в костер свои украшения, дети — свои амулеты. А затем, разумеется, и музыканты, и хористы срывали с себя одежды и официальные облачения, рвали их на куски и бросали в костер… И ветераны складывали в кучу свои позолоченные мечи и щиты, предназначенные для шествий… Взволнованная толпа, охваченная всеобщим чувством, хватала скамьи и стулья, на которых стояли люди в задних рядах, и бросала их в огонь. К этому моменту толпа стала неуправляемой. Место, где заседал сенат и где был убит Цезарь, окружила беснующаяся толпа. Поскольку здание нельзя было перенести на Форум и поджечь, его стали забрасывать факелами. Другие бросились искать убийц и поджигать их дома, так что с наступлением ночи и погребальный костер, и здание сената полыхали вовсю, на полупустом Форуме некоторые представители иностранных государств воздавали последние почести мертвому Цезарю в соответствии с эксцентричными обрядами оплакивания покойных в их собственных странах, среди них были и иудеи, которые оплакивали друга и благодетеля их государства.

Около месяца длился этот взрыв народного гнева, вызванный похоронами Цезаря, пока постепенно не пришел к логическому концу. Сенат был потрясен гневом народа и поначалу хотел обвинить Марка Антония в нарушении соглашения об амнистии, которого они с таким трудом достигли. Однако Антоний постарался устранить всякие сомнения и вопросы. Взяв под стражу нескольких слишком ярых смутьянов и показав тем самым силу закона, направив его на самых незначительных зачинщиков беспорядков, которые не могли нанести ответного удара, консул убедил сенат, что он душой и сердцем с ними. Сенат рад был тешить себя обманом; он с удовольствием заглатывал любую наживку, заглатывал ее вместе с крючком.