Александр Верт - Россия в войне 1941-1945

В отношении Правобережной Украины существовала, по-видимому, целая масса самых противоречивых приказов, - рассказывал дальше Захаров. - Мне известны три таких приказа. Первый из них гласил «не разрушать» и исходил от самого Гитлера в такое время, когда немцы все еще были уверены в том, что смогут вернуть себе всю потерянную ими территорию на правом берегу Днепра. Затем вышел второй приказ, изданный одним из генералов 8-й армии и повелевавший «разрушать». И, наконец, третий приказ снова предписывал «не разрушать». Кто его отдал, я не знаю. Так что, возможно, немцы все еще питают какие-то иллюзии, но теперь это ненадолго! В городах, однако, они всегда старались разрушить хотя бы главные здания - вы видели это здесь, в Умани. Но поскольку они чертовски торопились унести отсюда ноги, пострадали в основном лишь крупные здания на окраинах города, особенно в районе аэродрома. Ну и, конечно, электростанция - за них немцы почти повсюду принимаются в первую очередь…»

Дороги все еще представляли собой потоки грязи, но в одно прекрасное утро майор выпросил «студебеккер», на котором мы отправились к Южному Бугу, на запад от Умани. Хотя Красная Армия на своем пути к Румынии уже была далеко за Бугом, на дороге было еще множество людей. Мы встретили здесь солдат, пробивавшихся через грязь к Южному Бугу, веселых, в прекрасном настроении; новые рабочие батальоны из крестьян, которых послали ремонтировать железную дорогу и которые, видно было, не очень-то были довольны, что их вытащили с их усадеб; наконец, новобранцев, шедших в Умань записываться на службу в Красной Армии - теперь, когда эта часть Украины была освобождена, появилась возможность их мобилизовать.

Мы останавливались в одной или двух деревнях. Они не очень сильно пострадали от войны; к тому же здесь никогда не размещалось больше двух немцев одновременно. И все же немецкие чиновники регулярно приезжали сюда для проведения еженедельной инспекции, и всякое проявление нерадивости к работе или попытка уклониться от нее сурово карались; поля постоянно объезжал немецкий инспектор в бричке с кнутом в руке и чинил над крестьянами расправу. В случае возникновения беспорядков вызывалась полиция. Люди, заподозренные в лодырничестве, беспощадно избивались. Из этих деревень было вывезено в Германию значительно меньше молодежи, чем из городов. От деревень требовали неукоснительного выполнения продовольственных поставок,, и крестьяне рассказали, что фактически немцы забирали всю продукцию колхоза, а самим им приходилось жить только тем, что давали их приусадебные участки. Летом, однако, им оставляли также большую часть скоропортящихся фруктов и овощей, поскольку у немцев не хватало транспорта, чтобы вывозить эти продукты. Немцы в довольно туманных выражениях обещали раздать крестьянам после войны всю землю, но никто не питал иллюзий на этот счет.

Эта часть Украины рассматривалась немцами как важный источник продовольствия для Германии. Тем не менее площадь распаханной земли не превышала здесь и 80% довоенной; и все-таки даже это было лучше того, что я видел под Харьковом, где мне довелось побывать прошлым летом: там обрабатывалось только 40% всей пахотной земли. Месяца за два до своего ухода немцы начали вывозить в Германию много скота. Это, несомненно, сильно восстановило против них население.

Почти 4 млн. «восточных рабочих» было вывезено из Советского Союза - в основном с Украины - на подневольный труд в Германию. И на Украине это было главное, что вызывало недовольство населения. Украинцы были возмущены не только самим фактом угона людей, но, пожалуй, еще больше тем, как их угоняли.

В Умани я долго разговаривал с двумя здешними девушками, Валей и Галиной, которым удалось вернуться из Германии. Валя, невысокая 20-летняя брюнетка, еще всего два года назад была, очевидно, хорошенькой, но сейчас она была совершенно сломлена и выглядела маленьким, запуганным зверьком. Чтобы выбраться из Германии, она подставила руку под нож льнорезки, и у нее отрезало четыре пальца. Вот что она рассказала:

«В 2 часа утра 12 февраля 1942 года к нам домой пришли украинские полицаи и несколько немцев-жандармов в зеленых мундирах и меня под конвоем отвели в школу № 4. Отсюда меня и многих других девушек повезли в 5 часов утра на железнодорожную станцию и посадили в товарные вагоны. Всего нас было семьдесят человек…

Мы долго ехали, потом попали в какой-то город, где нас отправили в лагерь. Всех женщин заставили раздеться догола и послали на дезинфекцию. Затем, не доезжая до Мюнхена, нас высадили и повезли в деревню, которая называлась Логов. Там мы жили в лагере, пока не приехал фабрикант и не забрал нас всех на льночесальную фабрику. Нас поселили в бараках при фабрике - это тоже было что-то вроде лагеря. Немного дальше жили французские и бельгийские военнопленные, а в другой части лагеря - польские и еврейские девушки. В этом лагере я пробыла семь с половиной месяцев. Мы вставали в 5 часов утра и натощак работали до 2 часов дня. Потом нам давали по две ложки вареной репы и по ломтю хлеба из опилок и других заменителей муки. После этого приходила вторая смена, работавшая до 11-12 часов ночи. На ужин мы получали по три или четыре маленьких печеных картофелины и чашку эрзац-кофе - это было все наше питание.

Немцы на фабрике были очень грубы. Как-то раз меня избила немка. Я сказала ей, что машина не в порядке. Она ударила меня по лицу и начала бить кулаками, как будто я была в этом виновата. В другой раз, когда машина испортилась, мастер тоже стал бить меня, назвав проклятой большевичкой. Он бил и бил меня, а я плакала.

Там было столько льняной пыли, что приходилось весь день жечь электрический свет. Это было страшно унылое место. Денег нам не платили совсем. Мне все это до того опротивело - и пыль, и скверная еда, и побои, и пришедшая в лохмотья одежда (нам не выдавали никакой спецодежды), и оскорбления, и холодный, презрительный вид, с каким немцы разговаривали с нами и смотрели на нас, словно мы не люди, - так мне все это опротивело, что нервы мои уже не выдерживали. Около фабрики рос дикий чеснок, мы собирали его и натирали им десны, потому что у всех нас началась цинга и стали выпадать зубы. Но как-то пришел директор и заявил, что жевать чеснок запрещается, потому что он, директор, не выносит чесночного запаха. Другой скандал из-за чеснока случился как-то раз на железнодорожной станции, куда нас каждую неделю гоняли разгружать уголь. Один из мастеров увидел, что я жую чеснок, и ударил меня ногой в колено и стал бить по лицу, но другие девушки начали на него кричать, и ему пришлось прекратить избиение. У меня так было тяжело на сердце, что в тот день мне хотелось броситься под поезд, но я вспомнила своих родителей, и мне стало их жаль. Иногда я думала, что можно попытаться, чтобы кто-нибудь из бельгийцев или французов сделал меня беременной, - беременных девушек иногда отправляли домой. Но даже сама мысль об этом была мне противна - что я - животное, что ли, чтобы родить ребенка от какого-то чужого? Я была девушкой; и что сказали бы мои родители, если бы я вернулась домой в таком положении?