Андрей Губин - Молоко волчицы

Дети еще понимали мало, а перемене мест жительства радовались, и хутор этот их родное гнездо, здесь родились и выросли. Казачата ловкие, бойкие, его корня веточки. Через них-то и испытывал вторую любовь к Марии. Дети скоро забывают обиды, быстро сохнут слезы на детских щеках. Отцом они не называли его, ведь у них еще один отец на карточке висит, но ласкались, потому что им необходима мужская рука тоже. Антон характером, видно, в мать, а полным губастым личиком к и д а л с я на Антона Синенкина. Тонька видом копия Прасковьи Харитоновны, и от отца у нее быстрота и смелость с телятами и гусями.

Еще весной Мария обрезала дичающие лозы, прополола и подкормила навозом. А перед хатой сделала подобие господской беседки - воткнула четыре кола, протянула веревочки, накинула на них усики муската и изабеллы. Теперь бледная, закутанная в тулуп Мария сидела в беседке на солнце, смотрела, как Глеб приучает детей к работе.

Работа засасывала самого Глеба. И едва Мария оклемалась, он заспешил на свое подворье - дела, и погодка стояла рабочая, подходящая.

Да вот беда - война все еще мешает крестьянствовать. Братец Михей недавно сообщил по секрету: скоро погонят всех подчистую добивать последних белых гадов на Украине. Братец этому радовался, а Глебу весть не понравилась. И когда началась мобилизация, решил он пересидеть в кунацкой знакомого горца. Вроде ничего не знал и уехал в гости, а на мельнице уже был заместитель, Николай Николаевич Мирный.

Михея, как ни просился он, оставили с эскадроном охранять покой станицы, а полк его ушел. Обидно это орденоносцу с почетным серебряным оружием, но уже научился Михей дисциплине. Ульяна была довольна сверх меры - все еще скрипел на зубах злой астраханский песок, где ходила она и медсестрой, и стрелять по живым целям научилась. Но куда лучше копать грядки, сажать огурцы и георгины.

Матери Глеб сказал, что едет покупать овец и задержаться может длительно, так что беспокоиться не надо. Поздним дождливым вечером незаметно выехал со двора верхом. По дороге свернул на хутор попрощаться с любимой и детьми - пути его в тумане, придется ли свидеться!

Мария заложила болтами внутренние ставни - такие ставни велись с горской войны, задула огонь и лежала в темноте без сна. В голову лезли всякие мысли. Несколько раз вздрагивала - с шумом бросалась на мышей кошка, На лимане уныло кричал филин. В зиму надо перебираться в станицу, страшно тут - недавно какие-то тени маячили на базу. А еще лучше ехать жить в коммуну, за лето бандитов разогнали красноармейцы. Долго не могла понять, что шумит в ушах. Догадалась - дождь.

В полночь условно постучали. Приоткрыла ставню - всадник в бурке. Глеб. Пустила. Управила мокрого коня, повесила сушить портянки казака, уложила спать рядом.

День он прожил на хуторе сладкой жизнью освободившегося от дел человека. Если на дороге показывались люди, уходил в винный погреб, прятался в бочку. Марию это тревожило, но спросить не смела - не бабьего ума дело! - думала: он умнее ее, знает, что делает.

Подошла ночь расставания. Странным и роковым был в тот вечер шум Яблоньки - бульк-бултых! - будто падал кто в речушку, вытекающую из родника верстах в пяти от хутора. Глеб засыпал коню мерку овса, наточил маленький, как змея медянка, и такой же смертоносный кинжал, добавил в торока хуторского провианта, на третьих петухах покинет гостеприимный домик у шумящего лимана. Детей уложили пораньше. Сидели в горенке-спаленке, чуть осветясь красного воска свечой.

В Марии заговорила женщина. Уложила хитрыми башенками волосы, вколола роговые гребни, умылась ключевой водой, намазалась помадой, испортив золотистей румянец лица. Платье надела лучшее, венчальное. Будто свадьба у них с Глебом. Захотелось и похвастаться, дескать, тоже не лыком шита. Был и у нее тайничок - золотой крест-орден, память дедушки Ивана, и серьги с камнями, подаренные полковником Невзоровым в день се ангела. Сережки вколола в уши, а крест поместила в ложбинке меж полуоткрытых грудей - то ли шелк платья сел, то ли выросла Мария из платья.

Глеб не знал, что хризолиты полудрагоценные камни, и считал, что камни дороже золота. Жадно удивился богатству любимой - и не сказала, когда женой была! Попросил снять серьги - хотелось потрогать камушки. Долго катал их на ладонях, пыльцу сдувал, раздувая тлеюший блеск, - или жгли они, как уголья? А на кресте силился разобрать буквы и пробу. Отдал ценности с сожалением. Посоветовал любимой меньше показывать "эти караты", на которые зарятся кинжалы-булаты, - время лихое, темное. Даже и сейчас попросил убрать с глаз златокамни и крест.

Повечеряли с самогоном, позабавились любовью и уснули. И снится боярину сон. Будто все сидят они в горенке, на столе разные вина, закуски, а на шее Марии монисто из золотых монет и бриллиантовых перстней нанизанных. Как на пропасть, сверкало оно, слепило глаза. А казак разорен, подсекли его разные власти, и надо шкуру спасать и пускать в землю животворный корень, сеять песок на камнях. И будто с иконы благосклонно кивнул ему Спаситель. И грозно молился Глеб: помилуй, господи, мя, Каина, всему виной война, бедность. Богатым нечего грешить - всего по горло. Не шаромыжничать беру - на дело, детей буду питать. В миру черно. Должно, скоро придешь судить нас, Учитель. Храм выстрою со временем и удалюсь в пустыню пророчествовать, как дядя Анисим перед малыми мира сего - птицами, травами, зверями. Как белый ягненок, будет моя душа, а руки под стать твоим. Благослови, господи!..

А уже не видно шеи Марии - сплошное золото и алмазы. Ой, недаром шумит быстра реченька!

Мария грустно поет старую песню, как брали в плен Шамиля. Колодезной жабой холодеет на сердце тоска. Под лавкой дьявольски блеснул топор отвернулся, пересилил себя, разве можно убить человека! А в локоть упирается наган, а он-то думал, что у него один кинжал. Мысль: шумно будет, дети напугаются. А монисто блеском осияло всю хату, будто сидят в золотых чертогах цари. Темной ночью в золотом дворце пирует пара. Брачная постель раскрыта. Обнимаются. Руки Глеба наливаются силой, как оживающие под солнцем толстые змеи, - обнимает или душит? В глазах царицы мольба и отчаяние. С усилием сказала, глотнув сдавленным горлом:

- Слышишь? Конница скачет сюда...

Глеб не слышит, целует золотую грудь, обнимает крепче.

- Что? Что ты задумал, голубчик? Помогите...

Тонет крик в пуху подушки, будто на дне глубокой пропасти.

Долго не вставал. Потом подушка вяло распрямилась и застыла. Все. Крестясь, подлил в лампаду жидкого золота, масла. Снял подушку. Скорбный луч падал на лик покойной. Золота на шее и груди будто поубавилось. Седые, нежные волосы выбились на лоб. Рот полуоткрыт, кажется, закричит сейчас на весь белый свет. Глухо. Посиненье алых щек. Надо скорее спрятать ее, а то и дети могут проснуться...