Владимир Хабур - Мирное время

Толя нерешительно остановился у дверей. Редактор посмотрел на него, встал и тонким голосом закричал:

- Вы ко мне? Давайте, давайте! Не стесняйтесь! Что там у вас?

Редактор был весел, улыбался и потирал руки. Толя подошел к столу и сел на единственный в комнате стул.

- Я... - нерешительно начал он и забыл всю заготовленную речь о недостатках газеты. - Я... принес кое-что...

- Давайте. Прочитаем.

Абрам Максимович почти вырвал из Толиных рук рукопись, откинулся на спинку своего кресла и начал читать. Толя сидел стараясь не дышать и не сводил глаз с редактора.

Абрам Максимович прочитал про себя раз, другой, потом повторил вслух.

Быстро сумерки землю окутали,

Развеяв зной угасшего дня...

Мечтами душу мою убаюкали,

Забвеньем сковали меня.

И деревья, как тени неясные,

Оцепили аллеи кругом.

В небе звезды рассыпались страстные,

Загорелись прекрасным огнем.

- Мило. Очень мило. Чудные стишки, - сказал он после маленькой паузы. У вас есть это самое, как говорится... искра божья. - Он засмеялся и положил рукопись на стол. Потом серьезно спросил: - Чего же вы хотите?

- Как чего? - изумился Толя. - Вот принес вам стихи для газеты.

- Ах, для газеты, - протянул редактор. - Для газеты они не совсем подходят, милый мой. Вы не обижайтесь. Я знаю, авторы народ обидчивый. Но, понимаете ли, газета у нас сейчас работает несколько односторонне. Я подчеркиваю - односторонне. Мы больше заняты хлебоуборочной, товарооборотом, разной там осенней вспашкой, а у вас стихи о душе, о тенях, о звездах. Звезды, конечно, вещь прекрасная, но сейчас они нам не к сезону. Только вы не обижайтесь. Я подчеркиваю, не к сезону.

Толя встал и сердито взял свою рукопись со стола.

- Ну вот, я так и знал, что рассердитесь, - улыбнулся Абрам Максимович. - Ей богу, я не виноват. Вы парень талантливый. Пишите о чем-нибудь другом, может и подойдет. Пишите и приносите.

- Прощайте, - буркнул Толя и гордо вышел из кабинета.

"Конечно, - думал он по дороге в Дом дехканина. - Если сам редактор лишен вкуса, то и газета будет скучная. Трудно работать с такими людьми. Они не понимают настоящей поэзии. Хлебоуборочная, товарооборот. Попробуй, подбери к этим словам рифму! Да, не таким представлял я себе редактора. Мало того, что маленький, да еще совершенно лысый!".

Когда первая обида прошла, Толя снова решил писать. Нет, он ему докажет, что стихи хороши, что их надо печатать! У редактора плохой вкус, но это неважно. В конце концов, можно воспитать вкус и у редактора!

Толя всю ночь писал.

Утром он снова пришел в редакцию. Абрам Максимович встретил его с улыбкой, как старого знакомого.

- А-а! Товарищ Пенский! - закричал он, едва Толя закрыл за собой дверь.

"Фамилию запомнил", - обрадовался Толя. Он не знал, что редактор запоминает только фамилии.

- Ну что? Снова состряпали? - продолжал кричать Абрам Максимович. Давайте, давайте.

Он откинулся на спинку кресла, взял рукопись, прочел стихи про себя, потом встал и, размахивая одной рукой, как актер на сцене, прочел их вслух.

Лунной ночью, под небом лазурным

Сидели с тобой мы вдвоем у реки,

И быстрые воды с течением бурным

Куда-то с собою меня все влекли...

- Чудно! Ну просто чудно. Красиво это у вас получается. А я вот не могу. Пробовал в молодости сочинять - не выходит. Рифмы нет. Ищу, ищу, иногда два дня думаю - нету рифмы. Так и бросил. Теперь вот передовые все больше пишу.

- Вы, значит, считаете, они лучше тех, что я в прошлый раз приносил? робко спросил Толя, смущенный обилием похвал.

- Лучше? Нет, не лучше. Я подчеркиваю - не лучше. Я бы даже сказал хуже. Посмотрите: опять розы, любовь, запах женских волос... Ну, куда это годится.

- Как куда? Что же вам нужно? - спросил Толя.

- Что нужно? Вы хотите знать, что нужно? - заволновался редактор. - Вот я вам сейчас прочту наши стихи. Они, правда, без рифмы, это своеобразная поэзия! Я прочту - и вы поймете, что нам нужно. Я подчеркиваю - вы поймете.

Абрам Максимович сгреб рукой кучу газет на столе и начал быстро читать:

"Договор с текстильщиками подписан.

За хлопок! За качество продукции!

400 тысяч московских текстильщиков шлют пламенный

привет хлопкоробам Таджикистана.

Для борьбы с малярией в пределы Пархарского и

Дехкан-Арыкского джамагатов направлен

противомалярийный отряд в составе 6 врачей и 12 лиц

среднего медперсонала".

Абрам Максимович вытер платком лоб.

- Вот, молодой человек. Понятно вам, чем живет сейчас наша газета? Я не говорю - стишки тоже хорошая вещь, но сейчас - я подчеркиваю - сейчас сочинения на тему о луне и сирени нам не подойдут.

- Там не о сирени, - попробовал возразить Толя.

- Ну, не о сирени, так о чем-нибудь другом. Все равно. Но вы пишите. Я подчеркиваю - пишите. Может, что и выйдет. Пока.

А когда за Толей закрылась дверь, Абрам Максимович с возмущением сказал вошедшему секретарю:

- Чорт знает что такое! Какой-то шизофреник шляется со своими стихами. Только время отнимает.

Толя похудел, осунулся. Он не спал ночами. Его грызла злоба. Он ругался, исписывал тетради, рвал их, разбрасывая обрывки по комнате, и рифмовал без конца...

Толя пробовал бороться с собой, пытался бросить писать. Он старался вечерами не бывать дома, уходил к приятелям, шатался по парку. Но как только он приходил домой, то сразу же садился за стол на всю ночь - писать...

Прошел месяц. Толя переписал в чистую тетрадь новые стихи, пошел к редактору.

Абрам Максимович был не один. В комнате сидели какие-то молодые люди. Они курили и говорили так громко, будто старались перекричать друг друга. Абрам Максимович разговаривал с молодым человеком в запыленном кожаном пальто и с автомобильными очками на фуражке. Когда Толя вошел в комнату, редактор поморщился и поправил съехавшие на бок очки. Толя нерешительно подошел к столу.

- Опять принесли? - спросил редактор.

Толя кивнул головой и полез в карман.

- Положите, прочту, - сухо сказал Абрам Максимович и отвернулся, продолжая разговор с человеком в кожаном пальто.

Толя положил рукопись, постоял у стола, но редактор больше не обращал на него внимания.

Тихо, стараясь не скрипнуть дверью, он вышел из комнаты.

Несколько дней Толя прожил в ожидании. Он надеялся, что редактор вызовет его и скажет, наконец, что стихи прекрасны. Но шел день за днем, а редактор молчал. Тогда Толя наскоро сочинил новые стихи и пошел в редакцию. Он не думал уже о славе, о том, что его стихи, возможно, будут изучаться в школах, что их, наверное, будут декламировать на концертах, писать о них статьи в журналах. Нет, он мечтал лишь о том, чтобы хоть один - пусть самый маленький стишок - был напечатан не на первой, а, пускай, на последней странице газеты, где-нибудь возле объявлений. Редактор казался ему злым духом, который не пускает поэта на путь славы.