Наум Синдаловский - Санкт-Петербург – история в преданиях и легендах

Как известно, с осени 1834 года две сестры Натальи Николаевны – Александра и Екатерина – жили в семье Пушкиных, что порождало сплетни. Сохранилась интригующая легенда о шейном крестике Александрины, найденном будто бы камердинером в постели Пушкина. Это удивительным образом совпадает с преданием о некой цепочке, которую умирающий Пушкин отдал княгине Вяземской с просьбой передать Александре Николаевне. Княгиня будто бы исполнила просьбу умирающего и была «очень изумлена тем, что Александра Николаевна, принимая этот загробный подарок, вся вспыхнула».

Кстати, когда Пушкин первый раз вызвал Дантеса на дуэль, и дуэль не состоялась из-за того, что Дантес сделал предложение Екатерине Гончаровой, салонный Петербург был уверен, что Дантес повиновался тайному приказу Николая I.

Если фольклор петербургских гостиных, чиновничьих кабинетов и гвардейских курительных комнат не щадил никого из главных действующих лиц трагедии 1837 года, то простой народ был еще более категоричен в оценках и пристрастиях: Пушкина убили «обманом, хитростью» и не без участия Натальи Николаевны. Вот запись одного такого предания.

«Вот Пушкин играл в карты и постучал кто-то. Пушкин говорит: „Я открою“, а она: „Нет, постой, я открою“. А это пришел другой, которого она любила. Пока она собиралась, Пушкин губы намазал сажей и ее поцеловал. Как она дверь открыла и того поцеловала своими губами. Вот тогда-то тайна и открылась – смотрит: губы и у него, и у того черные. Открылась тайна, что любит, а доименно было неизвестно. Вот Пушкин его на дуэль и вызвал. А на дуэль выходили и подманули Пушкина. У того был заряжен пистолет, а Пушкину подсыпали одного пороха. Вот тот и убил. Первый тот стрелял». Другой вариант той же легенды переносит события из дома поэта в некое общественное место: «Было ихнее собранье в господах. Были свечи на собраньи. И он хотел узнать жаны своей любезника. До того достиг, что, дескать, пока не узнаю – не успокоюсь…» и далее по тексту первого варианта.

Роковую роль в судьбе Пушкина сыграла дочь графа Григория Александровича Строганова, троюродная сестра Натальи Николаевны Идалия Полетика. Именно она устроила в своем доме роковое свидание Дантеса с Натальей Николаевной, о котором тут же, не без ее участия, стало известно Пушкину. Многие пытаются объяснить поведение Полетики ее необъяснимой ненавистью к Пушкину, которая началась при жизни поэта и продолжалась всю долгую жизнь Идалии, странным образом распространяясь на пушкинское творчество, на памятники ему, буквально на все, что с ним связано. Загадка этой ненависти становится предметом специальных исследований, в то время как фольклор давно предлагает свои варианты ответов.

Согласно одному преданию, Пушкин однажды чем-то смертельно обидел эту даму, когда они втроем – он, Наталья Николаевна и Идалия – ехали в карете на великосветский бал. Согласно другой легенде, Пушкин будто бы написал как-то в альбом Идалии любовное стихотворение, но пометил его первым апреля. Об этой, надо сказать, не очень удачной шутке стало известно в свете, после чего Полетика уже никогда не смогла простить Пушкину такой насмешки. Устроенная ею встреча Натальи Николаевны и Дантеса была якобы ее местью за обиду.

На фоне непрекращающихся слухов и сплетен, домыслов и мифов становится неудивительной легенда о том, что в последние годы жизни Пушкин не просто готовился к смерти, но искал ее всюду, где только можно, и «бросался на всякого встречного и поперечного. Для души поэта не оставалось ничего, кроме смерти».

На чем основана эта расхожая в свое время легенда? С одной стороны, еще в 1834 году Пушкин восклицает: «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит», что при желании легко расценить как жизненную программу, тем более, что есть будто бы и доказательство: за пять месяцев до страшного конца был написан «Памятник». И не просто написан, а написан и убран в стол, спрятан как завещание оставшимся в живых. Да и за пять ли месяцев? Анонимное письмо Пушкин получил 4 ноября и в тот же день послал вызов Дантесу. Значит, «Памятник» написан незадолго перед смертью, в возможность которой Пушкин не мог не верить. Ведь дуэль могла состояться и в начале ноября. Просто судьбе было угодно продлить муки поэта еще на три месяца.

Если к этому присовокупить унизительное общественное положение поэта в качестве камер-юнкера – положение, которое болезненно тяготило Пушкина, и семейную драму, из которой, снедаемый любовью и ревностью одновременно, он не находил выхода, то все действительно говорит в пользу популярной в свое время легенды.

В этом запутаннейшем клубке пушкинской биографии есть одна тонкая, но не рвущаяся ниточка, которая тянется еще с середины 1810-х годов. Тогда, будучи лицеистом, Пушкин тайно посетил известную в то время пророчицу немку Шарлотту Кирхгоф – модистку, промышлявшую между делом ворожбой и гаданием. Ее популярность была настолько велика, что накануне войны с Наполеоном к ней обращался Александр I. Позднее эта прорицательница предсказала декабристу М. И. Пущину, младшему брату пушкинского друга, разжалование в солдаты, а за две недели до восстания предрекла смерть Милорадовича. Так вот эта Кирхгоф еще тогда будто бы обозначила основные вехи жизни Пушкина: «во-первых, он скоро получит деньги; во-вторых, ему будет сделано неожиданное предложение; в-третьих, он прославится и будет кумиром соотечественников; в-четвертых, он дважды подвергнется ссылке; наконец, в-пятых, он проживет долго… если на 37-м году возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, или белой головы, или белого человека, которых и должен он опасаться».

Интересно, что в 1827 году, когда Пушкин написал чрезвычайно злую эпиграмму на белокурого красавца А. Н. Муравьева, он вспомнил давнее предсказание и всерьез остерегался возмездия. «Я имею предсказание, что должен умереть от белого человека», – сказал он М. П. Погодину, опубликовавшему эту эпиграмму в «Московском вестнике».

Через несколько лет, когда правительственные войска усмиряли польских повстанцев, Пушкин собирался поехать в Польшу. Случайно он узнал, что один из деятелей польского освободительного движения носит фамилию Вейскопф, что по-немецки означает «белая голова». «Посмотрим, – сказал, то ли шутя, то ли серьезно, Пушкин одному приятелю, – сбудутся ли слова немки Кирхгоф. Убьет ли меня Вейскопф». Затем благоразумно решил, что судьбу лучше не испытывать и в Польшу не поехал.

Не удивительно, что зимой 1836/37 года его так беспокоил единственный неисполнившийся пункт предсказания. Как-то раз, незадолго до преддуэльных событий, встретившись случайно с Дантесом, Пушкин будто бы шутя сказал ему: «Я видел недавно на разводе ваши кавалерийские эволюции, Дантес. Вы прекрасный всадник. Но знаете ли? Ваш эскадрон весь белоконный, и, глядя на ваш белоснежный мундир, белокурые волосы и белую лошадь, я вспомнил об одном страшном предсказании. Одна гадалка наказывала мне в старину остерегаться белого человека на белом коне. Уж не собираетесь ли вы убить меня?»