Николай Каролидес - 100 запрещенных книг: цензурная история мировой литературы. Книга 2

В стане Муромских на протяжении всей пьесы царит смятение. Иван Разуваев, управляющий имениями и делами главы семьи, считает нашествие чиновников третьим — после татарского и наполеоновского — предвестием близости Апокалипсиса. А сам Муромский, устав слушать всевозможные остроумные предположения чиновников по поводу связи его дочери с Кречинским, на приеме у Важного лица, князя-геморроидалиста, разражается тирадой:

«Правду я говорю, — она у меня горлом лезет, так вы меня слушайте! Нет у вас Правды! Суды ваши — Пилатова расправа. Судопроизводство ваше — хуже Иудейского! Судейцы ваши ведут уже не торг — это были счастливые времена — а разбой! — Крюком правосудия подливают они отца за его сердце и тянут…. и тянут…. да потряхивают: дай, дай… и кровь-то, кровь-то так из него и сочится. За что меня мучают, за что? — За что пять лет терплю я страдания, для которых нет человеческого слова…»

(Примечательно, что эта обвинительная речь звучит накануне судебной реформы, сделавшей, в частности, публичным судопроизводство.)

Отзывов о пьесе было крайне мало. Большинство критиков сошлось на том, что обстоятельства дела Муромских крайне неубедительны. Ответом критикам звучит обращение автора «К публике»: «Предлагаемая здесь публике пиеса «Дело» не есть, как некогда говорилось, Плод Досуга, ниже, как ныне делается Поделка литературного Ремесла, а есть в полной действительности сущее, из самой реальнейшей жизни с кровью вырванное дело».

По достоинству, как часто бывает, актуальность пьесы оценила не критика, а цензура. Рапорт цензора Нордштрема гласит:

«Настоящая пьеса изображает, как по придирчивости полицейских и судебных властей, из самого ничтожного обстоятельства, по ложному перетолкованию слов, возникают дела, доводящие до совершенной гибели целые семейства. Недальновидность и непонимание обязанностей своих в лицах высшего Управления, подкупность чиновников, от которых зависит направление и даже решение дел, несовершенство законов наших (сравниваемых в пьесе с капканами), безответственность судей за их мнение и решение, — все это представляет крайне грустную картину, и должно произвести на зрителя самое безотрадное впечатление, которое еще усиливается возмутительным окончанием пьесы».

Финал пьесы открыт — Муромский умирает, не выдержав издевательств чиновников, но дело не закрыто. Кроме того, не взял свой куш Тарелкин; его полный негодования монолог завершает пьесу.

«Дело» драматург «с кровью вырвал» из собственной жизни. 8 ноября 1850 года в Москве была убита его гражданская жена француженка Луиза Симон-Деманш. Ее изуродованное тело нашли на Ходынском поле в Москве. У следствия были две версии: француженку убили ее крепостные слуги или Сухово-Кобылин, ее любовник с донжуанской репутацией. Официальное следствие длилось семь лет. За это время Сухово-Кобылин был дважды арестован, он постоянно оставался под подозрением. В «Деле» воссозданы бюрократические механизмы судопроизводства, жертвой которого стал сам автор пьесы. «Здесь в России, кроме вражды и замалчивания, ждать мне нечего. На самом деле, я России ничем не обязан, кроме клеветы, позорной тюрьмы, обирательств и арестов меня и моих сочинений, которые и теперь дохнут в цензуре…», — писал Сухово-Кобылин одному из адресатов.

«Свадьба Кречинского» с трудом пробивалась через цензурные запреты. Поэтому для обнародования «Дела» драматург придумал остроумный ход: в конце апреля 1861 года он приехал в Лейпциг и напечатал там 25 экземпляров пьесы. Уже напечатанное за границей произведение должно было, по мнению автора, быстрее пройти цензуру — при поддержке публики, прессы и друзей, которым он роздал лейпцигское издание. В мае Сухово-Кобылин отдает драму в цензуру; тогда же начинается ее шествие по обеим столицам и провинции. Отзывы о популярной пьесе проникают в прессу. В III отделении восторгаться «Делом» не спешат: только в конце декабря автору было объявлено цензурное решение. 1 января 1862 года Сухово-Кобылин записывает в дневнике: «Дело запрещено и для Сцены и для Печати. Были журналы, которые могли бы об этом сказать слово — но и они ничего не сказали. Дело покуда кануло в воду». Весь год драматург Пьется за пьесу. 18 июня пишет «просьбу к Министру…», посылает «Дело» члену Государственного совета Сергею Строганову. Пьеса читается во дворце у великой княгини Марии Николаевны, но, как печально отмечает свидетель чтения, «без успеха, ибо кн. В. Андр. Долгор<���укая> расстроилась и уничтожила весь эффект». Только после встречи в декабре 1862 года с начальником III отделения А. Л. Потаповым Сухово-Кобылин получает обещание, что пьесу пропустят в следующем сезоне, однако, ему предлагается «исключить из пьесы роли Князя и Важного лица и некоторые места, зачеркнутые красным карандашом…» Летом 1863 года драматург снова приезжает в Петербург, повторно встречается с Потаповым. 15 июня «Дело» с успехом читают на заседании Театрально-литературного комитета императорских театров. Надежды автора разрушает цензор Нордштрем, которому передали на рассмотрение драму. Сухово-Кобылин сокрушенно и язвительно пишет о встрече с цензором, состоявшейся 25 июня:

«Боже — что я услышал — он напросто и прямо запрещает пиэссу — его слова: Мы на себя рук поднять не можем! Здесь все осмеяно. — Сквозь Комплименты оказывается, что он сам Генерал и обиделся — думаю, его другие генералы просили <���…> Явное видно раздражение за пиэссу. Да кто же не поймет, что это Министерство, Министр, его Товарищ — Правитель дел и т. д. Он заметил это с желчью. Дело мое потерянное. Я вышел разбитый. — Пропало».

Следует очередная встреча с Потаповым, который снова настаивает на изъятии фигур Князя и Высокого лица из действия. Вместо того чтобы выполнить предписание шефа жандармов, Сухово-Кобылин решил затаиться и при удобном случае послать пьесу императрице, которая помогла ему во время следствия.

Друг драматурга С. П. Сушков в ноябре 1865 года делает еще одну попытку договориться с театральной цензурой, которая к тому времени перешла из ведения полицейского III отделения в ведение Комитета по печати. Результаты прежние: «Сегодня (23 ноября) я удостоился иметь дружеский разговор с Целым Ценз<���урным> Управлением в присутствии самого Председателя. Все объявили, что нельзя дозволять представление пиэссы даже при некотором смягчении разговоров, находя Характеры Лиц слишком преувеличенными и самые происшествия неестественными».

Примечательно, что Сухово-Кобылин воспринимал запрет драмы в контексте своих интимных отношений с Россией. В том случае, если бы императрица не приняла участия в судьбе его творения, «я в полном Разрыве с Россией», — решает драматург. 21 марта 1866 года он отправляет «Дело» с письмом императрице. Но после выстрела Каракозова о пьесе, кажется, все забыли.