Василий Хомченко - Облава

И они распрощались.

Назавтра Максим Сорокин пошел в чека. Мила действительно была там, находилась под следствием, а не в качестве заложницы. Разрешить свидание с нею должен был член коллегии ВЧК, и Сорокин зашел к нему.

Член коллегии, худощавый, с черными кудряшками, молодой еще человек, пригласил Сорокина сесть, указав на стул, стоявший рядом со столом, а сам тем временем что-то торопливо дописывал.

- Что вы хотели? - спросил наконец, кончив писать.

- Хочу, чтобы вы разрешили свидание с Эмилией Шилиной.

- А кем вы ей доводитесь?

- Дальний родственник. Да и еще кое-кто из родни просит. - Последнее было сказано зря, тут же и пожалел об этом.

- Кто из родни? - Чекист вскинул голову, внимательно посмотрел на Сорокина черными пронизывающими глазами. - Кто именно, называйте!

- Из Тверской губернии приезжала тетка. У нее сейчас дети Шилиной, сказал Сорокин. Тетка Анфиса Алексеевна в самом деле с неделю назад была в Москве.

- А о самом Шилине что вам известно?

- Ничего... Знал, что он штаб-ротмистр.

- Вы коммунист?

- Коммунист.

- Работаете у Луначарского?

- Да.

- В отделе культуры? - Расспросы члена коллегии напоминали допрос. Так вот, товарищ Сорокин, ваша родственница Эмилия Шилина обвиняется вместе с ее мужем штаб-ротмистром, скрывающимся от нас, в участии в контрреволюционной организации.

- А конкретно в чем ее вина? Что она лично сделала?

- Конкретно? Ну, что там конкретно, мы еще выясним. У нее дома была явка для членов группы.

- Я хотел бы ее повидать.

- С какой целью?

- Не видел шестнадцать лет. Надо поговорить о судьбе детей.

- Ваш адрес?

Сорокин назвал адрес, и чекист записал. Постояв немного в раздумье, он резко крутнулся на высоких каблуках с медными подковками, наклонился к столу и стоя стал что-то писать.

- Вот разрешение, - протянул он Сорокину бумажку. - Встречайтесь с вашей родственницей. Время не ограничиваю.

Свидание состоялось в маленькой комнатке рядом с коридорным надзирателем. Это была комната для допросов. Тяжелая грубая скамья - не поднимешь, стол такой же тяжелый, только что полированный и покрытый лаком. Надзиратель, пожилой флегматичный латыш, мог со своего места видеть и слышать все, что происходит в камере.

Мила вошла, держа руки за спиной. Ее привела женщина-надзирательница. Сорокин, сидевший за столом, встал навстречу, жестом предложил Миле сесть. Она села на скамью, руки на колени - так положено при допросах. Сорокина Мила не узнала, приняла его за нового следователя, вызвавшего ее на очередной допрос. Мила переменилась - располнела, слегка оплыла, как говорят, обабилась. И все равно Сорокин узнал бы ее и в толпе. Не беда, что мелкие морщинки густо собрались на шее и возле глаз, что лицо похудало и как бы заострилось, что ямочки на щеках и подбородке, когда-то так умилявшие его, почти сгладились. Разве что этот страх, навсегда, казалось, поселившийся в глубине ее глаз. Да, пожалуй, исчез прежний цвет их - цвет темного меда. Теперь другой: какой-то серо-зеленый, непривлекательный.

Усилием сдерживая волнение, Сорокин какое-то время разглядывал Милу молча, обреченно покорную, утратившую, видно, всякую надежду, и острый холодок сострадания подкатил к сердцу. Мила, возможно, тоже узнала бы Сорокина, если б присмотрелась внимательнее, но она только скользнула по нему рассеянным отчужденным взглядом и теперь сидела, уставившись на свои худые руки, лежащие на коленях.

- Добрый день, - поздоровался Сорокин.

Мила рассеянно кивнула в ответ и лишь на короткий миг подняла на него глаза.

"Не узнаёт, - подумал Сорокин, и жалость еще острее пронзила его. Неужели и ее имя попадет в список осужденных и его прочтут ее дети, муж и он, Сорокин? И что ей сказать, чем помочь, как если не спасти, то хотя бы обнадежить, вернуть веру в спасение?.."

- Здравствуй, Мила, - громче произнес он.

На этот раз она взглянула на него внимательнее, дольше, вдруг распрямила спину, блеклые губы ее с сухими, чуть заметными трещинками шевельнулись, приоткрылись, обнажив ровные белые зубы с двумя золотыми коронками, да так и остались приоткрытыми. Брови взлетели вверх.

- Максим? - прошептала она. - Боже, Максим, - повторила надорванно и вскочила, но тут же и села - помнила свое положение, враз обмякла, съежилась на скамье, но глаз с Сорокина не спускала.

- Максим, - сказал он, встал, но, заметив, что ей, сидящей на низкой скамье, надо задирать голову, чтобы смотреть на него, высокого, сел.

- Вы здесь служите? - напряженно шевельнулись ее губы.

- Служу, но не здесь. Мне разрешили свидание.

- Что с моими детьми? - вскрикнула она и вся напряглась.

- Там же, в деревне. У Анфисы Алексеевны.

- Правда?

- Анфиса Алексеевна была здесь.

- Дай-то бог, дай-то бог, - вздохнула Мила с облегчением и перекрестилась.

"Она же спросит о муже", - оробел Сорокин. Он заметил, что латыш-надзиратель, хотя и делает вид, будто занят своим делом, в то же время внимательно прислушивается к их разговору. Поэтому они говорили тихо, только чтобы расслышать друг друга. Сорокин спросил, за что ее арестовали.

- Не знаю, вот вам крест. Меня всего один раз допрашивали, ночью. Спросили, где муж, с кем приходил домой, с кем связан. Клянусь, ничего не знаю. Я его совсем мало видела. Не знала, и чем он занимался. Что за люди к нему приходили? Говорил, фронтовики, однополчане.

- Ну а вы сами помогали чем-нибудь тем фронтовикам?

- Я? - Глаза ее застыли и смотрели на Сорокина подозрительно и даже враждебно. - Вам поручено меня допросить?

- Ну что вы, Мила... Эмилия Викторовна. Я просто хочу знать всю правду. Мы же родня. - Последние слова он произнес нарочито громко, для надзирателя. - Если все обстоит так, как вы говорите, то... Словом, это не самое страшное. Уверен: разберутся, выпустят. Я буду ходатайствовать, чтобы разобрались.

- Спрашивают, где Ларик. А что я им скажу? Если б я сама знала. Может, его давно и в живых нет.

Он жалел Милу и верил, что ей в самом деле давно ничего не известно о муже. Вот если б этот флегматичный латыш отлучился хоть на минутку, можно бы сказать и о Ларике. Латыш не отходил. Завели разговор о прошлом, вспомнили тетку Анфису и то лето в теткиной усадьбе.

- Боже, как вы были в меня влюблены и как я вас жалела, - сказала Мила с грустной улыбкой.

- Все прошло, - соврал Сорокин, ибо то далекое так и не забылось, боль не унялась.

- Женаты?

- Не успел. Вот кончится эта... катавасия - женюсь.

Латыш обернулся к ним спиной, присел на корточки подле тумбочки и что-то там искал. Сорокин встал, подошел к Миле и пальцем написал на покрытом легкой пылью столе: "Жив, заходил вчера". Она прочла, кивнула, что, мол, поняла, и он тут же ладонью стер написанное.

- Спасибо тебе, Максимка, - прошептала она, назвав его так, как называла в то далекое лето.