Василий Хомченко - Облава

- Как же это вы одни ходите? - сказал он. - Тут же бандитов пропасть. Гоняемся, громим, а им, гадам, переводу нет, из Польши переходят целыми отрядами.

- Страшновато, но надо же дело делать.

Шилин расспросил, что и где говорилось о них, кто жаловался, поинтересовался и бандитами - где они действуют, могут ли объявиться здесь. Савка Жиленков охотно рассказывал обо всем, что их интересовало. Михальцевич весело, как ровню, хлопнул Савку по плечу, сказал:

- Мы тут думаем сход провести и с лекцией выступить. Одобряешь?

- Нужное дело, - ответил Савка. - Я сам перед мужиками выступаю, слушают, да не всему верят. Но вы-то грамотные, вам поверят. - А на вопрос, где тут поблизости есть церковь, похвастал: - Была в Круглянах, так мы ее прикрыли. Всё оттуда вон, теперь там читальню делаем.

- Молодцы, - снова похлопал Савку по плечу Михальцевич.

Савка сказал, что домой он на минутку, захватить харчей, в Березянке его хлопцы ждут, подосадовал, что не может остаться с такими дорогими гостями. Лидка принесла ему из клети сала, буханку хлеба. Он положил все это в сумку, так и не зайдя в хату, вскочил на коня, уехал.

Близились сумерки. Солнце село на черный гребень леса. Лидка вынесла ушат с пойлом, задала кабанчику, впустила во двор корову - только что прошло стадо, - села доить. Шилин и Михальцевич стояли поодаль и не сводили с Лидки глаз. Проворные пальцы ее умело сжимали соски, молоко струйками било в подойник. Лидка настолько была занята своим делом, что не заметила, как подол юбочки сполз с колен, обнажив их, уже по-девичьи округлые. Михальцевич подтолкнул Шилина, подмигнул одним глазом, алые, словно напомаженные губы его изломились в ухмылке.

- Бутончик, - прошептал он.

- Созрела, - согласился Шилин. - Петита персона. Однако, сударь, не поддавайтесь соблазну. Нам тут ночевать.

Лидка, подоив корову, подошла к ним, поставила на землю подойник, предложила Шилину:

- Попейте сыродою, набгом.

- Набгом? - не понял тот.

- А вот так, - показала Лидка руками, будто подносит подойник ко рту.

- Это давнишнее местное слово, - разъяснил Михальцевич, - означает пить, на бога глядя, глазами к небу.

- Ну что ж, набгом так набгом. - Шилин поднял с земли подойник, принялся пить из него через край пахучее парное молоко. Попил, сказал "спасибо", передал подойник Михальцевичу. Тот пить не стал, брезгливо пожевал губами, что-то высматривая в подойнике, сказал:

- Ты, Лидка, процеди-ка молоко. Пошли в хату, - и первым ступил к двери с подойником в руке.

Шилин остался во дворе, присел на завалинку, оперся локтями на колени, смотрел, как красный шар солнца погружается в лес. Этот солнечный шар с резко очерченными, словно вырезанными краями показался ему каким-то зловещим, он вроде сулил недоброе. Душа Шилина тотчас приняла эту тревогу, впитала ее в себя. Ему вдруг сделалось до отчаянья одиноко и тревожно посреди этого вечернего тихого и чуждого ему мира. И мысли охватили такие же горькие, всё те же, от которых он последнее время тщетно пытался отмахнуться: "Почему именно мне выпала такая судьба, одному из всего моего рода, славного рода, которым я был вправе гордиться? И почему на мне мой род дворянский должен оборваться, пресечься? Что меня ждет? До чего я докатился? Я, русский дворянин, гвардейский офицер, стал бандитом, убиваю, обираю людей и православные церкви..."

Так истязал он свою душу уже давно, не давал себе поблажки и сейчас. Выхода из нынешнего положения не видел, не находил да и не искал, ибо понял окончательно, что не может быть никакого выхода после содеянного и что катиться ему дальше по этой дорожке, как катится ком снега, пущенный с вершины горы, пока не разобьется вдребезги (или насмерть?) о какую-нибудь там преграду.

Как и всякий раз, когда Шилин предавался таким вот невыносимо гнетущим раздумьям, взамен горечи и отчаянья закипали в нем злоба, ненависть страшная сила, которой, когда она достигала своей высшей точки, он уже не мог управлять, не мог сдерживать себя. В такие минуты он впадал в ярость и становился по-звериному жестоким. Сколько людей расстрелял он в этой ярости, скольких посек саблей! Взрыв этой самой ярости и сейчас подбросил его с завалинки, на которой сидел. Вскочил, заходил по двору, до боли сжимая зубы, весь колотился, дрожали ноги, рука похлопывала по боку, словно нащупывая шашку. Сапогом наподдал миску, в которую было налито молоко кошке, миска ударилась о стену, брызнула черепками. Схватил черепок побольше и запустил в кабанчика, что похрюкивал, тычась рылом под дверь хлевушка. Не попал. Ярость требовала выхода. Как из парового котла, чтобы снизить давление, выпускают пар, так и ему надо было избавиться от своей исступленной злости, ослабить ее, но он не находил способа.

И тут увидел в окне Лидку. Та услыхала, как разбилась миска, и, уткнувшись в стекло носом, смотрела на двор. В ее лице с расплющенным носом было что-то дурашливое. Шилин на миг окаменел, потом вдруг рванулся в дом. Лидка в этом его рывке почуяла недоброе для себя, метнулась в красный угол, села под образа.

- Что такое? - испуганно выкатил глаза Михальцевич, когда Шилин вбежал в хату.

Тот не ответил, проскочил к Лидке, схватил ее под мышки, донес до кровати, бросил на нее и сверху бросился сам. Одной рукой стаскивал с себя кожанку, ремень с кобурой, а второй прижимал Лидку к сеннику.

- Ой, дяденька, шее больно, дяденька... - умоляла Лидка. Она потом и кричала, плакала. Шилин словно не слышал. Он, видно, и впрямь не слышал, потому что не зажимал ей рот, не мешал кричать...

Встал Шилин медленно, лениво, так же неспешно застегнулся, подпоясался, надел кожанку. Отошел от кровати, сел под образа в красном углу, откуда перед этим вытащил Лидку.

- Можешь и ты сорвать свой лепесток, - бросил Михальцевичу и вышел. В сенях услыхал отчаянный крик Лидки - единственное ее средство защитить себя, единственный и тщетный путь к спасению.

...Этот двор они покинули тотчас же, как только из хаты вышел Михальцевич. Лидку заперли, сунув в пробой висевшую на шнурке железку. Быстрым шагом подались к лесу, углубились в него. Стволы сосен колоннадой уходили в густой сумрак, растворялись в нем. И Шилин с Михальцевичем держали путь в этот сумрак. Подгоняли себя, хотя и знали, что никакой погони не будет, - гнал их прочь от деревни страх перед содеянным. Шилин и раз, и другой заводил речь об этом:

- До сих пор приказывал расстреливать, вешать, сам расстреливал и вешал. Все было оправдано: идет борьба не на жизнь, а на смерть. Но чтобы насиловать ребенка да еще вдвоем... Это конец, финиш... Это маразм, крайняя степень деградации...

Михальцевич размышлял вслух, уверенный, как всегда, в своей правоте:

- Мы воюем, а на войне все средства хороши. Вот и подкинули им сюрпризец: комиссары от Ленина - насильники, растлители. Это же здорово! Пускай теперь и бунтуют против комиссаров.