Ярослав Ивашкевич - Красные щиты

Князь с улыбкой обернулся к Лестко:

- Киев помнишь?

Лестко кивнул. Взгляды рыцаря и оруженосца встретились; словно веселая молния промелькнула между ними, и Тэли тоже стало радостно, хоть никогда не видал он днепровских вод, что припомнились князю на этом немецком озере, ни далекого Киева и его приземистых храмов с луковками куполов. Но вскоре они приметили на берегу как раз такой храм, совсем невысокий - а может, он только казался низким рядом с величественными стенами гор. Четыре гонтовых купола венчали округлые белые стены. Странно было глядеть на эту затерянную среди гор церквушку, и думалось, нет на земле лучшего места, чтобы возносить хвалы господу, чем этот уголок меж зелеными водами и белыми вершинами. Позади церковки стоял срубленный из лиственничных бревен монастырь, низкое, древнее строение, которое поблескивало оконцами, будто глазами, и через настежь распахнутые ворота словно вдыхало прохладный горный воздух. Кучка людей в серых плащах спускалась от монастыря к крохотному причалу.

Князь Генрих, против ожидания, не застал в обители своего опекуна некогда ближайшего советника его матери, княгини Саломеи, - преподобного Оттона фон Штуццелингена, который, как сказали князю в Зальцбурге у епископа Эбергарда, несколько месяцев жил в обители над Королевским озером, наводя порядок в монастырских владениях. Но печальные вести из Бамберга, где по пути из Святой земли остановился кесарь, и тревожное положение в империи заставили монаха покинуть тихую обитель. Он направился в Швабию, в Цвифальтен, надеясь выведать там у неких влиятельных особ, как идут приготовления к походу кесаря на Краковское княжество, на братьев кесарева зятя, Пястовичей (*5), слишком уж своевольно хозяйничавших в Польше. Ведь завещанием княгини Саломеи оному фон Штуццелингену была поручена духовная опека над ее потомством; ему надлежало следить, чтобы ее сыновей и дочерей (а семейка была немалая) никто не обижал, не грабил их земель и не покушался на их права.

Все это поведал путешественникам немолодой почтенный монах по имени Крезус, когда они, уже в полдень, сидели над озером и любовались солнечными бликами на бархатисто-зеленой воде. Целое утро молились они в темной церквушке. Князь Генрих, преклонив колена на деревянном полу перед алтарем, слушал пение монахов. В открытые оконца глядело голубое небо, иногда по нему пролетали птицы. Струился морозный запах талого снега, смешиваясь с потоками теплого воздуха; скрытые в боковых приделах иноки тянули нескончаемые псалмы и молитвы, хотя служба в алтаре давно прекратилась. Тэли, привыкший к тому, как поют в Зальцбурге, внимательно слушал, сжимая рукой виолу - он носил ее в широком рукаве своего темного кафтанчика. Здешние монахи пели иначе, хоры перекликались не так, как в соборе у епископа. Пели они размеренно, но по-ученому: то одна половина хора отвечала другой на тех же нотах, то они будто вступали в состязание не успеет один хор докончить стих, как запевает другой, повторяя этот же стих. Однако пение получалось стройное, благолепное. Лестко, стоя на одном колене у стены, все оборачивался украдкой к распахнутым дверям церкви. За ними виднелись горы, кусочек озера и небо, то самое небо, что всегда, но теперь, в проеме потемневших от времени бревенчатых дверей, оно казалось Лестко совсем другим. В церкви слегка пахло ладаном, и куда сильней горами. Лестко дернул Тэли за рукав, показал на дверь:

- Смотри, на озере целая стая уток!

Тэли не разглядел уток, глаза у него были не такие зоркие. Но и его пленила эта зелено-бело-голубая картина в темной рамке дверей.

- Как тут красиво... - сказал он и прибавил: - Поют.

Князь Генрих, прервав молитву, покосился на них. Он неподвижно стоял на коленях, опираясь на копье, - монахи удивились, когда он вошел в храм с оружием. Сосредоточенно слушал князь пение хора, ибо очень любил музыку.

И когда, помолившись, они сидели у озера и Крезус восхвалял неусыпные заботы мейстера Оттона о благе польских князей и всего королевства Кривоустого, князь только поддакивал, жадно прислушиваясь к визгливым крикам чаек над озером и долетавшим порой протяжным гортанным возгласам пастухов, которые уже перегоняли овец в долины. "Тра-ля-ля-ля-ля-рики!" кричали пастухи. Тэли и Лестко примостились внизу на камнях и, пока князь беседовал с монахом, любовались озером - теперь оно стало похоже на серый холст. Тэли вытащил из рукава виолу и начал тихонько водить смычком по струнам. Но вот монах и князь умолкли, тогда Тэли осмелился, заиграл. Мелодия звучала глухо, ее слабые всплески гасли среди огромных воздушных просторов, среди гор, снегов, вод. И все же она ласкала слух, как нежный щебет птички, как дремотное жужжанье пчелы. Тэли взглянул на князя: его светло-серые глаза были устремлены вдаль, поверх свинцовых вод; казалось, он не замечает ни скал, ни озера, а созерцает что-то очень далекое, одному ему ведомое. Но взор князя уже не сверкал радостью, как тогда, когда он вспомнил про Киев. В этом чуть затуманенном, устремленном в пространство взоре Тэли уловил одобрение своей музыке и запел тонким дискантом:

На славу бьет великий император,

И герцог Найм, и тот Оджьер Датчанин...

И сир Джефрейт, что носит орифламму,

Уж очень храбр сеньор Оджьер Датчанин...

[Песнь о Роланде]

Жалкий, тоненький мальчишеский голосок звучал еще слабее, чем виола, но Генрих ласково усмехнулся, все так же пристально глядя вдаль, на то, что видел он один. Тэли пропел еще несколько строф, а потом посмотрел на господ - Генрих ничего не сказал, а монах сидел, задумчиво опустив голову. Обоих разморило от тепла, от яркого послеполуденного солнца. Князь все усмехался, и когда музыка затихла, они еще долго молчали.

Наконец монах заговорил:

- Сказывают, кесарь из Святой земли с тяжким недугом приехал - день ото дня слабеет, близка, верно, его смерть. Не отвоевал он ни Дамаска, ни Аскалона, на Иерусалим напирают сарацины. Тщетны были все его старания, народ погряз во грехе, потому и нет нам удачи в этих походах.

Князь Генрих бросил на Крезуса быстрый взгляд, и в этом взгляде Тэли открылся целый мир. "Чудные у него глаза!" - подумал мальчик и опять тихонько запиликал на виоле. На всю жизнь запомнился Тэли этот взгляд, недаром с годами его потянуло в монастырь над Королевским озером, - не обретет ли он там вновь этот мир, обещанный ему взглядом юного, молчаливого, ласкового князя? Но, должно быть, не обрел, ибо то, что блеснуло ему во взгляде князя Генриха, было ликованием молодости, а может быть, и предчувствием близкой смерти кесаря Конрада, после которой должно было наступить исполненное славы и величия царствование нового императора.

Ночь они провели в монастыре, а наутро отправились дальше по горным проходам - возвращаться в Зальцбург, чтобы ехать через Инсбрук, князь не захотел. Сперва проводником у них был монах, хорошо знавший окрестности, потом - пастухи, нередко они и сами отыскивали дорогу и ехали лесом осторожно, без шума; еще разбудишь ненароком какого-нибудь рыцаря-разбойника, а то накличешь беду и похуже. Путь они держали к цвифальтенскому монастырю, надеясь застать там мейстера Оттона; а не застанут, у князя все равно были кое-какие дела к тамошним бенедиктинским монахам и монахиням.