Сергей Карпущенко - Лже-Петр - царь московитов

Ромодановский, забывший за своими суровыми делами, как и улыбаться нужно, на этот раз осклабился во всю ивановскую:

- Ну, ты шустер, боярин! Кабы не был я заединщиком твоим, так за сие проворство шкуру бы с тебя содрал в застенке!

- Оттого-то и признаюсь, что заединщики мы все, - не оценил угрюмой шутки князя Стрешнев. - Еще скажу, что я измыслил, как новоприбранных солдат от стужи уберечь, ибо понимаю, Швед поход на Нарву назначит к распутице осенней, а то к холодам.

Шереметев, слушавший боярина все с большим удовольствием, спросил:

- И что же ты измыслил? Или снова их обрядишь в русские кафтаны, волю Шведа нарушишь?

- Нет, жизнью рисковать я не желаю. Сделал все хитрее. Хватило мне казны, чтоб по цене дешевой у одного подрядчика купить сапог немалое число да валенок - то уж на зиму, по нагольному тулупу на двух солдат. Еще сумел я убедить подложного царя, чтобы разрешил на московском дворе Суконном сделать для вновь прибранных картузы...

- Что ж ты приобресть хотел своим картузом? - не без презрения спросил Борис Петрович. - Шило на мыло поменял?

- Не на мыло. Картузы те с головы солдатской от ветра не слетят, целиться удобней в них, да и в изготовлении куда дешевле да и проще, чем шляпы. Еще имеют они суконный клапан - оный на уши в стужу опускаться может, но о нем уж я Шведу ничего не говорил...

- Хитер! Хитер! - радовался воевода Шереметев. - Впредь готовь для новоприбранных кафтаны да камзолы попросторней, чтоб под них зимой солдаты фуфайки из овчины поддевать могли! Иначе околеют, тысячами станут Богу душу отдавать! Надобно о покрышке для солдатского мундира помараковать с царем разве выдержит кафтан срок, отпущенный ему, если дождь и снег хлестать начнут? Хотя бы епанечка какая у служивого была, укрылся б!*

- Добро, добро! - затряс отвислым подбородком Федор Юрьич. - С одежей порешили, таперя с командирами, что из-за границы к нам переметнулись, надо покумекать. Они же войско, будь оно в сапогах али в лаптях, с порохом аль без него, точно овец на край обрыва приведут да и сигать заставят в пропасть. Слышал, что сам Швед при войске быть намеревался...

С насупленной серьезностью заговорил Данилыч:

- Думал я уже о том и вот что порешил. Буду говорить со Шведом, чтобы русских поручиков да секунд-поручиков поставил под начало иностранных капитанов. Скажу, что

* Эти "тайные" меры о спасении русского солдата от холода, от которого никак не мог уберечь петровский "немецкий" мундир, в период Северной войны и позднее на самом деле практиковались. Меховая одежда имелась в полках для несения караульной службы, а кавалеристы носили её под мундиром.

полезно будет русским у них учиться. Уверен, Швед согласится, я же своих подговорю за иноземцами смотреть - ежели под Нарвой узрят измену, тут же пусть изменника стреляют и принимают командирство на себя. Паки скажу знаю, что и Шереметев Борис Петрович, и Головин, и я, и Долгорукий Яков Федорыч как главные начальники пойдем под Нарву, а посему, даст Бог, как-нибудь избудем беды, что шведы нам готовят.

Все взглянули на Меншикова с одобрением - низкородный наперсник их царя говорил умно и деловито, без обычного нахальства и ерничанья.

- А не лучше ль, Санька... - князь Ромодановский начал да и осекся, для пущей важности слов своих, - не лучше ль будет Шведа под Нарвой как бы и... стрельнуть, будто оное случилось само собой, от вражеской пульки али гранатного осколка. Чего же проще?

Меншиков заулыбался - все сразу поняли, что думал он и об этом, но Стрешнев возразил:

- Никак нельзя! Шведа надобно беречь, покуда али Петр Алексеич не возвернется, - жив же! - али до возраста царевича. В случае ином передеремся мы без царя, в смуту ввергнем Русь. Нет, пусть будет Швед на троне навроде Петрушки из вертепа. Всем виден тот Петрушка, да токмо руки не видно, на коей он распялен. Мы же станем его рукою.

Помолчали, выпили анисовой, заели кусками соленого арбуза, а после Ромодановский сказал:

- Пустой он человек, ей-Богу!

- Кто ж таков? - поинтересовался Стрешнев.

- А Швед! Новый год, как у немцев, с января велел вести, а наипаче праздник по причине той велел устроить да ежегодно праздновать его с пальбой из ружей да ельником. Сам прыгал вокруг елки, плясал, как скоморох, пущал ракеты - сущее дитя! Эдакие-то праздники можно и каждый месяц учинять, начало каждого дня встречать пальбой и радоваться зорьке утренней. Что ж в том за смысл? Да и пороху не хватит - на салюты весь уйдет. Тьфу, погань!

И никто не улыбнулся, не возразил. Всем отчего-то стало ещё грустнее, будто и не пили они анисовой.

* * *

Когда майор Шенберг ещё только думал, как он будет править на Москве, то полагал, что власть абсолютная обеспечит ему и абсолютный покой душевный, потому что ощущение своего величия истребит волнения, заботы о самом себе, доставит полное блаженство. Но ни покоя, ни тем более блаженства не было в его сердце, как не было, впрочем, страха за себя шведский офицер был свободен от этого чувства. Покоя Лже-Петр не находил, так как был страшно одинок. Шенберг понимал, что если бы он был самим Петром, то пусть не подданные, далекие от него, так уж многочисленная родня доставили бы ему успокоение теплом своим. Он пытался ласкаться к матушке Петра, к сестрам, к племянницам, к сыну, надеясь, что сможет привыкнуть к этим людям, сблизиться с ними. Но то ли он делал это неискренне, и они ощущали это, то ли эти люди были черствы от природы и даже для царя-родственника не делали исключения, воспринимая его лишь как подданные. Лже-Петр понимал, что им трудно быть с ним рядом долгое время, особенно Алексею, просто-таки каменеющему в его присутствии, и он перестал бывать у родичей царя Петра.

Он попытался сойтись покороче с Меншиковым, предлагал ему жениться, ездил с ним по дворам знатнейших людей Москвы, выбирал невесту, но замечал, что Александр Данилыч, хоть и изображает благодарность на лице за оказанное ему царем внимание, но неискренен, лукавит. К тому же видел Лже-Петр и настороженность в его лице, чего не замечал за ним, когда были они в Голландии и в Англии.

"Не догадался ли? - то и дело думал Лже-Петр, но тут же сам себе и отвечал: - Да и черт с ним, пусть догадался! Ничего он никому не скажет, потому как боится потерять положение свое. Я так обласкаю конюхова сына, что он будет предан мне до гроба. Что ему за дело, кто осыпает его почестями? Самозванец или настоящий царь? Холопу это безразлично!"

Не страшился Лже-Петр и Лефорта, посвященного в его тайну. После стрелецких казней, когда безуспешно взывал он к милосердию царя, слег Лефорт в постель. Лже-Петр часто являлся в прекрасный дом Лефорта, что был построен на Кукуе, и его лейб-медик пользовал женевца разными лекарствами. Лефорт с постели уж не поднялся. Когда он умер и с пышностью, какой Москва ещё и не видала, был похоронен, лишь немногие горевали о его кончине. Напротив, смерть Лефорта дала повод долго и зло шептаться. Говорили, что именно Франтишек был виноват в том, что царь их онемечился, клялись, что Петр потому таким Антихристом и стал, что являлся на самом деле сыном Лефорта и блудницы немецкой, что проник Лефорт в тайну подмены их государя на немца, а поэтому Антихристу ничего уж более не оставалось, как уморить его.