Иван Евдокимов - Левитан

-- Время-то, время-то какое! -- говорил Саврасов Левитану с нежностью в голосе. -- Лови всегда весну, не просыпай солнечных восходов, раннего утра. Природа никогда не бывает более разнообразной и богатой. Пиши ее так, чтобы жаворонков не видно было на картине, а пение жаворонков было слышно. В этом -- главное. В поэзии. А поэзию природы ты угадаешь тогда, когда полюбишь ее всем своим сердцем. У тебя и глаза-то будут смотреть по-другому, когда любовь их раскроет. Они станут большие, зоркие, всевидящие. Кому весной грязно и сыро работать, тот не пейзажист, не художник, дрянь, мазилка, ничего не чует и не понимает. Маляр в бархатной куртке. Искусству восторг нужен. Нет его... искусство в картине такого художника не ночевало. Все будет на месте, написано, нарисовано, хитрая и затейливая композиция, мысли прут, а все-таки генерал без пяти минут. А в искусстве эти пять минут-то самое важное. Левитан понимал его с полуслова, верил ему, любил своего резкого и прямодушного учителя.

-- Смотрите, смотрите, Алексей Кондратьевич, какой формы облако выплыло от Красных ворот? -- вдруг громко сказал он, привлекая к себе взгляды улыбающихся прохожих.

Они остановились. Облако походило на огромную лесную опушку с темными и светлыми деревьями.

-- Зимний лес, -- шептал Саврасов. -- Ты гляди, гляди, мальчик, каждую веточку можно разобрать. Форму всегда запоминай. Учись лепить форму. Кто этого не умеет, тому, пожалуй, и восторг перед искусством не поможет. Искусство -- это знания, знания и знания. Я тебя научу немногому, если ты сам не будешь работать в мастерской, дома, на этюдах. Везде где придется. Другой художник два часа в день поработает, ручки у него затекли, спина болит, он лениво потягивается. Ну, а остальное время зад чешет. Художник --это, брат, труд, сам труд. Еще неизвестно, кому труднее -крючнику или художнику.

-- Алексей Кондратьевич, -- крикнул кто-то из учеников, -- на конку опоздаем! Вон уходит...

Саврасов кинулся опрометью.

И шел долгий теплый, солнечный день. На привале лежала груда верхней одежды, работали в рубашках. Саврасов в жилете. Один Левитан не снял пиджака, пряча под ним продранный локоть рубахи. Стояла какая-то особенная тишина. Словно все вокруг затаилось и уж больше никогда не пошевелится. Алексей Кондратьевич и Левитан не разлучались. Они ходили вокруг цветущих дубов, точно около неведомого чуда. И Саврасов почему-то шепотом говорил:

-- Ты понимаешь всю мудрость природы... Не шелохнет... Нельзя... Она охраняет цветение...

-- А когда дуб начнет отцветать, тогда будет непременно ветер, --сказал Левитан.

-- Верно. Готовое семя понесет. И вырастут новые дубы, новые рощи. В благостной этой тишине происходит созревание.

Они писали и рисовали дубы по одному, по два, над водой, на пригорке. Левитан заглядывал в этюдник Саврасова. Алексей Кондратьевич недовольно грозил кистью и сердито бормотал:

-- Ищи сам формы. Не подражай. Пускай будет у тебя хуже, но свое. Тем же приемом работай, что и я, но по-своему. Глаз у каждого устроен различно. Чувства одинаковые, общие, а все-таки с извилинками. Одно левитановское, другое саврасовское. Вот эту извилинку и следует передать, воплотить в красках.

И он заглянул в этюд Левитана и стал сердиться, фыркая и укоризненно качая головой.

-- Очень плохо На что у тебя походит, например, эта ветка? -- Он повернул кисть другим концом и показал. -- Эта сочная, темно-зеленая, сверкающая веточка разве такая в натуре? Ты ее не молодыми листьями, полными соков, покрыл, а свинячьими ушами вялыми. Штиль, спокойствие, зевота... Ветка-то ведь не пахнет!

Левитан не соглашался. Алексей Кондратьевич вскипел, выругался, а потом неожиданно сказал:

-- Впрочем, не тронь пока, не переделывай... Я посмотрю после. Работай дальше. В целом, может быть, это станет на место или покажется лучше.

Левитан помолчал и заметил о легкой усмешкой:

-- В прошлый раз мы березы писали в Сокольниках, вы говорили, что я ошибся...

-- А вышло, что я намазал, -- перебил Саврасов весело, -- ну, что же, это бывает. Академики Саврасовы почем зря врут. Ты со мной никогда не соглашайся, когда чувствуешь внутреннюю правду в своей работе. Я на тебя нападу, а ты меня в сабли. Поединок так поединок. Ученик постоянно должен ловить своего учителя. Кто только в рот смотрит, тот ничего и не видит. Сколько ведь было примеров в истории искусств -- гениальные художники учились у заурядных мастеров. Хороши бы были Рафаэли, Леонардо да Винчи, Микеланджело, Тицианы и Рубенсы, если бы они цены не знали своим учителям. Мастер всегда учится для себя, а не копирует чужое. Кто копирует, тот пустышка, скорлупа от ореха, трещит, а мяса в нем нет.

Разноцветные рубашки учеников мелькали в рощах тут и там. Алексей Кондратьевич оставлял свое место возле Левитана и несколько раз за день обходил всех. Он дольше, чем у других, оставался около Константина Коровина. Левитан чувствовал даже легкую зависть и косил глаза на оживленную, смеющуюся пару.

-- Здорово, здорово работает! -- говорил восторженно и счастливо Саврасов, усаживаясь снова перед своим этюдником. -- Вот темперамент у мальчика! Какой, какой колорист, слава богу, растет! Ты да Коровин хорошо кончите мастерскую Саврасова.

Давно минули часы, когда обыкновенно кончались занятия в мастерской. Наверное, все щи у Моисеича уже съедены или остались на донышке, о которое стучит поварешка Моисеевны, зачерпывая последнее. Все проголодались. Этого неугомонного Алексея Кондратьевича насыщал воздух, густой и душистый от цветения природы. Саврасов не помнил о времени -- кстати, у него никогда не было часов. Левитан знал, что Алексей Кондратье-вич любил за работой петь вполголоса. Сегодня он был в особенном увлечении и забыл обо всем на свете, кроме своих двух дубов, широких и мощных, стоявших на солнечной полянке. Они занимали три четверти большого холста.

-- Ну-ка, взгляни, малыш, -- сказал усмехаясь Саврасов Левитану, --шумит у меня дуб или не шумит?

Левитан внимательно уставился на полотно, закрыл глаза и открыл.

-- Шумит, Алексей Кондратьевич. Могу это вообразить легко...

-- Верю. Врать тебя я никогда не учил. И они опять работали в молчании, только слышалось прикосновение кистей к холсту. И Левитан себе под нос запел любимую саврасовскую:

Среди долины ровныя,

На гладкой высоте,

Растет, цветет высокий дуб

В могучей красоте...

Алексей Кондратьевич немного прислушался. Не торопясь, они два раза спели песню, переглянулись, прыснули и затянули в третий.

Вдруг Саврасов перегнулся к Левитану с чурбачка, на котором сидел, и заинтересованно сказал:

-- А ведь ты меня, Исаак, нынче перещеголял. Скажи, пожалуйста, как это ты хорошо несколько веток за кромочку полотна пустил. Чудно! Дуб стал живее. Правда, у тебя места моего меньше. Да нет, и у меня бы было так лучше. Вот посмотри, я продолжу эти три ветки.