Юрий Федосеев - Великая Смута

И на этот раз профессиональное польское войско взяло верх над слабо организованными казаками и плохо обученными ополченцами. Полк Пожарского был втоптан в Москву-реку и вынужден был отступить на другой берег, а казакам пришлось покинуть Климентовский острожек. Уверенный в успехе гетман тут же перенес свою ставку и весь обоз в район церкви Святой Екатерины (на Ордынке), готовясь форсировать реку. Видя свое бессилие и невозможность в одиночку противостоять польскому натиску, Пожарский упросил келаря Троице-Сергиевой лавры Авраамия Палицына, состоявшего при ополчении, уговорить казаков пойти против поляков и не дать им вместе с обозом пробиться в Кремль. И Авраамий, сопровождаемый большим количеством дворян, совершил невозможное. Воодушевленные его горячим словом казаки, а за ними и ополченцы возвратились к месту боя, отбили назад Климентовский острожек и залегли вдоль дорог, готовые умереть, но поляков в Кремль не пропустить. Решительного перелома в битве добился Кузьма Минин. Взяв себе в помощники одного польского перебежчика, он во главе трех сотен дворянской конницы напал на две польские роты, стоявшие у Крымского брода. Атакованные в панике бросились бежать по направлению к гетманскому стану, внося смятение и неразбериху. Видя это, казаки и ополченцы перешли в наступление, и вся польская армия, потеряв 500 человек, вынуждена была отступить на Воробьевы горы. Рассвет 25 августа Ходкевич встречал уже на пути к Можайску.

Победа над гетманом, достигнутая общими усилиями армий Пожарского и Трубецкого, не привела к немедленному объединению ополченцев с казаками и согласованным наступательным действиям против осажденных в Кремле и Китай-городе поляков. Русские воеводы находились каждый в своем стане. Более того, князь Трубецкой, как боярин, требовал, чтобы стольник Пожарский и купец Минин ездили к нему на совет, те же, опасаясь коварства своих непоследовательных союзников, уклонялись от этих поездок, чем еще больше разжигали недовольство казаков.

Недовольство же это было в принципе обосновано. И дело вовсе не в субординации, а в том, что богатая и хорошо снабжаемая всем необходимым дворянская армия Минина и Пожарского пришла к Москве, как говорили казаки, на «все готовенькое», а они, на ком вот уже два года держится вся осада, не получают ни жалованья, ни припасов, ни кормов. Пользуясь этим настроением казачьих низов, братья Шереметевы вместе с «заводчиком всякого зла» Григорием Шаховским, а также Плещеевым и Засекиным начали подговаривать казаков покинуть подмосковный лагерь и самим искать себе пропитание грабежами. Высказывались даже предложения убить Дмитрия Пожарского, а его армию, ограбив, отогнать от Москвы.

Все понимали, что в одиночку ни казакам, ни ополчению с поляками не справиться, что казаков нужно материально поддержать, но денег на выплату им жалованья не было ни у Трубецкого, ни у Пожарского. Тогда на помощь воеводам в очередной раз пришла Троице-Сергиева лавра. Архимандрит Дионисий, чтобы удержать казаков под Москвой, написал им, говоря современным языком, гарантийное обязательство о выплате причитающихся им денег, а в залог своего обещания выслал «сокровища церковные, ризы, стихари, епитрахили саженные». Тут уж и казаков проняло. Стыдно им стало, и они, возвратив церковную утварь и священнические одеяния, пообещали все претерпеть, а от Москвы не уходить. Помирил Дионисий и воевод, которые, оставаясь в своих таборах и острожках, учредили на Неглинке и Трубной площади единую администрацию (Разряд и приказы). Воевод на местах оповестили, что исполнению подлежат только те распоряжения из Москвы, которые будут подписаны и Трубецким и Пожарским, «а которые грамоты станут приходить к вам от кого-нибудь одного из нас, то вы бы этим грамотам не верили».

«Укрепившись» таким образом, Трубецкой и Пожарский приступили к возведению оборонительных сооружений на случай, если вдруг Ходкевич возобновит свои попытки прорваться в Кремль и Китай-город, по которым русские вновь начали вести интенсивный обстрел, чтобы понудить осажденных поляков к сдаче. Не ограничиваясь чисто фортификационными и артиллерийскими упражнениями, вожди ополчения применяли и другие методы для достижения своих целей. Так, еще в середине сентября Пожарский послал «всему рыцарству, немцам, черкасам и гайдукам, которые сидят в Кремле», предложение прекратить сопротивление, со своей стороны гарантируя, что все желающие уйти в свою землю будут отпущены без каких-либо задержек, «а которые захотят Московскому государству служить, тех пожалуем по достоинству». Ответом был неоправданно гордый и непростительно грубый отказ.

В конце концов казакам все это надоело, и они 22 октября приступом взяли Китай-город. Под контролем поляков оставался один Кремль. Для того чтобы сэкономить и без того скудные продовольственные запасы, они велели находившимся с ними русским выслать своих жен и детей за крепостные ворота. Пожарский лично принимал всех выходящих, не позволяя казакам обирать их, и из рук в руки передал на попечение доверенных ополченцев.

Прошло еще какое-то время, и поляки, доведенные голодом до людоедства, все-таки вступили в переговоры о капитуляции. Просили лишь одного — сохранить им жизнь. Первыми, как бы для проверки, они отпустили бояр — Федора Мстиславского, Ивана Воротынского, Ивана Никитича Романова с племянником, будущим царем Михаилом Федоровичем, и мать последнего, инокиню Марфу Ивановну. Всех их приняли с подобающим почтением и препроводили в свои имения. Вслед за ними вышли другие русские люди, по разным причинам оказавшиеся в польском стане. Увидев их в богатых одеждах и со скарбом, казаки Трубецкого бросились было на них, чтобы ограбить. Но ополчение Пожарского не допустило этого — казаки вынуждены были ни с чем возвратиться в свои таборы. На другой день воеводы принимали уже капитуляцию поляков: Пожарскому достался полк Будзилы, а Трубецкому — полк Струся. Участь сдавшихся была разной: ополченцы лояльно отнеслись к своим пленникам, а вот казаки подвергли их ограблению, а некоторых и убили. Следующий день, 27 ноября, ознаменовался торжественным молебном на Красной площади, выносом иконы Владимирской Божьей Матери и обозрением последствий пребывания поляков в Кремле, оставивших после себя оскверненные храмы, поруганные иконы, ободранные престолы и чаны с человеческим мясом.

После изгнания поляков «высокородный» Трубецкой поселился в Кремле, а скромный по природе Пожарский — в Воздвиженском монастыре на Арбате. Тем временем земцы начали разъезжаться по своим землям, а казаки, получив жалованье деньгами и имуществом, обнаруженным в Кремле, побезобразничав и побесчинствовав в пьяном угаре, рассыпались по близлежащим русским городам и волостям, занявшись грабежом. «И был, — говорит летописец, — во всей России мятеж, страшнее прежнего, а бояре и воеводы не знали, что и делать».