Николай Костин - Десять покушений на Ленина. Отравленные пули

Гоц дрогнул. Сказался "больным" и несколько заседаний Трибунала пропустил. Болел ли он на самом деле или был так травмирован своими заграничными друзьями, что потерял всякий интерес к дальнейшему ходу процесса?

После оглашения материалов "Административного центра" стало ясным: правые эсеры братались о любыми противниками Советской власти. Дух Гоца витал над юнкерским восстанием, дух Чернова — над Кронштадским, Брушвита — над Карельским мятежом, Вороновича и Роговского — над Черноморским бандитизмом, дух Авксентьева и Зензинова — над кулацкими восстаниями в Сибири, на Тамбовщине и Украине, в Поволжье. И тем не менее ПСР устами Тимофеева говорила: "Мы не ведем вооруженной борьбы с Советской властью". Пусть это только фраза, пусть только лицемерие, но в области политической лицемерие — это признание банкротства своей политики и стремление уйти от ответственности за нее.

Петр Ефимов, показывая на скамью, где сидели Гоц, Тимофеев, Донской и другие цекисты, с которыми он был связан работой и ссылкой, каторгой и тюрьмой, сказал:

— Гражданин Гендельман на протяжении многих дней работы процесса старался исказить сущность моих показаний. А ведь людям с такими моральными качествами доверяли тысячи членов нашей партии! Кому они доверяли?!

Зубков начал свое выступление с того, что поставил Трибунал в известность: он уже четыре года, как выбыл из партии эсеров.

— Помимо мелких издевательств со стороны Гоца и Гендельмана над рядовыми членами ПСР, — говорил Зубков, — я услышал от Елены Ивановой: "Я вам все прощаю".

Может, прощает меня за то, что четыре года — вне партии — я мучился за прошлое свое преступление перед революцией?

Если за эти дела она меня прощает, то я вам, бывшие мои друзья, за все это, за муки, принятые по вашей вине, не прощаю и не прощу никогда. Я не принимаю вашего прощения. Возьмите его себе.

Я сижу на скамье подсудимых, вместо того, чтобы сражаться за революцию… Будущее я узнаю из приговора Верховного Трибунала моей родины.

Попросила слова Фанни Ставская. Видно было, что она сильно волновалась. Комкала в руках листок бумаги. Видимо, заготовила тезисы своего последнего слова. Но, не заглядывая в них, сказала:

— Я выслушала последнее олово своих бывших руководителей. Какое же это страшное болото! Какие мелкие обыватели! Вот Елена Иванова… Ведь на самом деле она не прощает Зубкова.

Она осуждает старого революционера за то, что он, наконец, своим классовым чутьем понял всю гнусность политики и действий ЦК ПСР. Она осуждает Зубкова — он не стал эсеровским убийцей! Процесс мне раскрыл глаза, я поняла какую преступную деятельность мы вели, в какой грязи сидели…

Константин Усов заявил, что рядовые члены ПСР не знали о том, что заговором против революции руководил ЦК ПСР.

— Я ушел из ПСР в конце 1918 года, — сказал Усов. — Примкнул к коммунистам, помогал рабочему классу бороться за Советскую власть.

Григорий Ратнер поведал Трибуналу о том, что ЦК ПСР исключал из партии всех тех, кто добровольно вступал в Красную Армию, чтобы вместе со всем народом защищать свою новую Родину от внешних и внутренних врагов. Так были исключены из ПСР Григорий Семенов, Дашевский, сам Ратнер и многие другие.

— И сейчас, — сказал Ратнер, — здесь, на суде, наши бывшие руководители совершают последнее предательство своей собственной партии. Они отрекаются от того, что делали партийные боевики по их директивам.

Иосиф Дашевский обратил внимание Трибунала на то, что наиболее тяжелые схватки на процессе шли не столько между обвинением и обвиняемыми, сколько между двумя группами обвиняемых.

Обвиняемые первой группы — цекисты — демонстрировали на суде самые грязные приемы, опускались до личных выпадов, как это сделал, например, обвиняемый Тимофеев по отношению к свидетелю Рейзнеру: "А известно ли вам, свидетель, что еще в апреле 1919 года ЦК ПСР объявил вас предателем?" Заявление Тимофеева — голословное. Тимофеев хотел любыми — средствами опорочить неугодного свидетеля перед судом Революционного Трибунула.

Чернов, Гоц, Тимофеев, Веденяпин — были для нас людьми авторитетными, уважаемыми. Для многих из нас Чернов был не только идеологом партии, ее вождем, но и учителем. И когда Чернов лжет, вынести это нелегко. Когда лжет Гоц, одно имя которого было для нас святым — это невозможно слушать. Когда Веденяпин и Раков, которых я сейчас не считаю порядочными людьми, вынуждены во имя спасения остатков чести партии молчаливо прикрывать эту ложь — это тяжело пережить.

Слушая бывших членов Центрального боевого отряда, Гоц словно на минуту затаил дыхание и задержался в этой далекой, но уже не реальной жизни, попрощался со всем, что было привычным и любимым. Но только на минуту. Действительность — скамья подсудимых. — отрезвляла. Выступал Григорий Семенов. Каждое слово "перевертыша" буквально выбивало Гоца из равновесия, доводило до тошноты. Он стал даже плохо видеть: не мог разглядеть лица говорившего.

Семенов говорил о своей книге "Военная и боевая работа партии социалистов-революционеров за 1917–1918 г.г.", выпущенной в Берлине, в 1922 году. Этой разоблачительной книгой он хотел предать гласности истинную сущность партии эсеров, моральные убожество ее ЦК. Все основные факты его книги судебный процесс полностью подтвердил. Цель достигнута: сорвана маска с партии социалистов-революционеров. Она предстала перед трудящимися всего мира как партия антисоциалистическая, мелкобуржуазная. В этом и видел свой долг Семенов как революционер и коммунист.

В одном винил себя Семенов — затянул разоблачение преступной деятельности ЦК ПСР. В этом он признавал себя виновным и готовым нести ответственность. Он не сразу осознал мелкобуржуазную, антисоциалистическую сущность партии социалистов-революционеров. Долго не замечал, что она уже находилась в стане врагов рабочего класса.

— Процесс моего политического прозрения, — сказал Семенов, — ускорило пребывание за границей, где мне открылось многое в деятельности ПСР и ее руководства. Тогда я счел своим долгом выступить…

Семенов долго молчал. Слышал, как напряженно затаились люди в зале, в президиуме Трибунала, на скамье подсудимых. Слова застревали где-то внутри. Он произносил их, понизив голос почти до шёпота, склонив голову на бок и опустив глаза:

— Тяжело сознавать, что мы — убийцы Володарского. Что, может быть, выстрелы Каплан на многие годы укоротили жизнь вождя мирового социализма — Ленина…Владимира Ильича…

Сказал немного, а речь казалась томительной и длинной. По одному рождались слова. И каждое стоило раздумий и мучений. Он забыл, что положено обращаться только к суду. Ведь это было бы и для него легче.