Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 2, Море)

X

Разношерстная ватага бродяг, собранная Василием Кречетом, приближалась к монастырю, близ Устюжины Железнопольской. Дорогою бродяги ограбили торговый караван, пробиравшийся с севера в Москву. Василий Кречет, развалясь на подушках, лежал в повозке, запряженной двумя крадеными конями. У него была охранная грамота, которую дал ему Василий Грязной. Он чувствовал себя боярином. Когда ему повозка надоедала, вылезал наружу, строгим взглядом осматривал своих товарищей и то ругал их, то шутил с ними.

- Терпите, братцы, народ бессовестный ноне... Нет правды. Один раз украл - и уж навек вором стал. Што это такое? А того не понимают: воровать - не торговать, больше накладу, чем барыша... Не горюйте, братцы, - вором пуста земля не будет, хотя его и повесят. Воровской род все роды переживет.

- Правду сказываешь, атаман: вора повесят, на то место новых десять, - отозвался бойкий молодчик, одетый в кольчугу, Семка Карась.

Кречет погрозил ему кулаком:

- Не мудри! Будь смирен. Говори всем: лучше по миру сбирать, чем чужое брать.

Бродяги сипло расхохотались.

- Чего ржете?

- Уж больно смешно... "чужого не брать". Да как же это так? Чудно!

Хохотали до слез.

Семка Карась развеселился, хоть куда.

- Во святом писаньи сказано: "Кто украл - один грех, а у кого украли, тому десять". Стало быть, вор праведнее...

Снова хохот на весь лес.

Василий Кречет важно осмотрел свою дружину и плюнул:

- С вами тока душу опоганишь...

И снова влез в повозку. Толкнул в бок возницу, совсем юного бродягу, одетого в женскую ферязь, прозванного Зябликом.

- Чего, гнида, дремлешь?

- Я, батюшко атамане, думаю...

- О чем те думать, коли атаман позадь тебя сидит?

- Об отце думаю...

- Чего о нем думать?.. Ноне я - твой отец и твоя голова.

- Жив ли он? Телепневские мы, Овчины, боярские... Ушел мой отец в лес... Казнил царь хозяина нашего...

- Стало быть, отец теперь жив будет и счастлив...

- Со Спиридоном, нашинским мужиком, ушел... Царя испужались... Боярыня напужала... Ревела на сходе. Да вот у нас дядя Еж есть... Зовет он их обратно. "Дураки, - говорит, - не на нас гневается осударь, а на князей..."

- Живи и ты с умом, паря. Боярским слезам не верь. Притворчество. Поживились вы иль нет на усадьбе-то после боярина?

Снова важно развалился в повозке.

- Не! Боярыню пожалели...

- Вот уж за это не люблю мужиков. Гнилой народ!

- В лес, говорю, убегли мужики...

- Што ж из того? Давался дуракам клад, да не умели его взять. Э-эх, вы, лапти! А ты што ж с ними не утек?

- Отец не взял. Мне стало неохота, сироте, с теткой в избе сидеть. Ушел и я, со страху, с тоски убежал...

Немного помолчав, Кречет спросил:

- Вижу. Не горюй. Со мной человеком станешь. Погляди кругом, какая благодать. Какой лес! Самый наш приют... В лесу вольный человек - выше царя. Счастливее. Нет у него ни вельмож, кои могут его отравить, зарезать, удавить... Нет грабителей дьяков. Вольный лесной человек сам кого хошь ограбит. Одни звери и птицы. Словно в раю. Особливо, если кистень да сабля есть. Слушай, дурень, и учись. Помру - у кого будешь учиться?

По сторонам узкого проселка в гуще пышных папоротников, перемешанных с синими колокольчиками, высокие, прямехонькие сосны, и хотя день жаркий, солнечный, в проселке приятный сумрак и прохлада. Где-то поблизости кукует кукушка.

- Што есть боярин? - глубокомысленно произнес Василий Кречет. Возьми вот Судный приказ... Работал я и там... Посылали меня дьяки боярские к купцам, вино штоб подбросить... Иду я к купцу, несу ему винишко, а за мной дьяк с целовальниками... Накрывают нас. Купца за горло: "Ах ты, сукин сын! Как смеешь вином торговать?" Тот божится, клянется, што и в уме-то у него той торговли не было... Ему не верят, спрашивают меня; я тыкаю пальцем в купца: "Продавал, продавал, мне продавал сей купчишко вино". Обоих нас грозят на Съезжую стащить... Купец раскошеливается, откупается... Деньги - в боярскую мошну, да приказным - малая толика, и мне кое-што... Вот те и Судный приказ... А в Разрядном либо Разбойном приказе? Всяк разбойник, самый убивец, боярину доход дает... Казанский и Астраханский приказы так ограбили улусы луговой и нагорной черемисы, што я едва с голоду там не сдох... Застращали, до бунта довели, да на царя все и свалили, будто то по его приказу... Вот те и бояре. На многих я работал... Да, по совести сказать, опротивело мне, стыдно стало; в лес вроде потянуло, на чистую работу, без предательства... Так-то, дружок. А ты вздыхаешь о своем боярине... Да черт с ним! Их еще немало осталось.

- Наш боярин, Митрий Федрыч, не такой. Он - справедливый, хороший... О боярыне того не скажешь... А Митрий Федрыч, как отец родной...

- Коли не врешь, благодари бога, што его казнили. Всё одно ему бы не жить. Воры не любят, коли среди них честный кто объявится... Забодают. На рога посадят. И твоему боярину было бы то же. Воры любят одинаковых... как и сами они. Насмотрелся я на них!

Позади повозки бродяги затянули песню.

Василий Кречет впал в раздумье. Ежели не похищать эту самую грязновскую инокиню ("леший ее подери!"), и, не доехав до монастыря, сбежать, уйти в лес по своему обыкновенному делу, то в Москву тогда лучше и не показывайся, распрощайся тогда с Москвою навсегда, не придется уж тебе промышлять около приказов, не удастся морочить добрых людей, и навеки суждено будет остаться лесным бродягой. А это, пожалуй, теперь и не к лицу ему, Василию Кречету. В стольном граде, около приказных людей, все-таки прибыльнее, нежели в медвежьих трущобах у леших да ведьм. Не такой он стал, Кречет. А разбойникам, бродягам, что идут с ним в Устюжину, надо говорить иное... Пускай надеются, что Кречет будет с ними разбойничать по лесам. А на деле: удостой только, господи, игуменью, оную блудницу, увезти к Василь Григорьичу, а там всех бродяг по шеям... Правда, конечно, и то, что в лесных налетах, в битвах с купеческими караванами куда больше удали, куда веселее и честнее, нежели на гнусной предательской работе по указке боярских дьяков, но нельзя же разорваться. Надо выбрать что-нибудь одно.

"Ба! Каково заботушки-то! - почесал себе затылок Кречет. - И так хорошо, и этак не худо".

Зяблик тоже думал. Он тоже по-своему разбирался в том, что с ним происходило. Василия Кречета он слушал будто бы и со вниманием, а на самом деле его мысли были далеко. Он думал о своем отце и с горечью осуждал его: зачем отец не взял его тогда с собою в лес? Теперь вот скитайся с чужими людьми, да еще с разбойниками. Убежать? А как и куда? При случае все же надо освободиться от воровской кабалы. Грешно с такими людьми скитаться, еще грешнее из одного горшка с ними пищу принимать... Бог накажет. Отец учил сторониться лихих людей.

- Ты, курносый! Опять задумался? Мотри у меня! - погрозил ему пальцем Кречет. - Вот уж истинно: дурака учить, что мертвого лечить. Ты ему свое, а он тебе свое...