Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 2, Море)

Долго ли, скоро ли, - с разговорами-перебранками, прибаутками да песнями добрались-таки до того долгожданного монастыря, показали воротнику из-под полы кистень и хлынули в обитель.

- Где игуменья? - вылезая из повозки, грозно спросил Кречет первую попавшуюся ему на глаза черничку.

- Милые вы мои, нешто вы не знаете? - пролепетала она, дрожа от страха.

- Да ты не бойся. Чего трясешься? Мы люди простые, баб без нужды не трогаем. У нас ножички ростовские, молодчики мы московские, мыльце грецкое, вода московская! Так пропускай народ - отходи от ворот! Вот какие мы!

Кречета забавлял испуг чернички.

- Ладно, Дунька, не бойся... Указывай, где игуменья. Худа ей никакого не будет, постничаем. Мы народ жалостливый. Веди к ней.

Черничка проводила Кречета до самой кельи игуменьи.

- Пришли мы по ягоду, по клюкву, с царским указом, - и, обратившись к своим товарищам, Кречет крикнул: - Живей! Штоб у меня вихры завить, ус поправить, да и на своем поставить. Место, видать, ягодное. Поостерегитесь, однако, не завиствуйте. Кистенем облобызаю. Запрещенный плод сладок, а человек падок, - вот и терплю, и вас остерегаю. Думаете, легко мне? Сам неустойчив.

Грузно шагая по ступенькам в сопровождении двух бродяг, поднялся Василий Кречет в келью.

Вошли. Помолились. Кречет как взглянул на стоявшую перед ним инокиню, так сразу догадался, что... "она". "Эге! Василий Григорьевич понимает!"

- Кто вы? Что за люди? - удивленно спросила инокиня.

- Охрана к тебе пожаловала, матушка игуменья... Агриппина ли ты? Постой, дай на тебя посмотреть... Ничего!

- В пострижении Олимпиада... По миру была Агриппиной...

- Тебя, ангельская душа, нам и нужно... В Москву приказано тебя, матушка, везти. Хочешь - не хочешь, а поезжай. Не то силою скрутим. Глянь, сколько нас.

- В Москву?! - испуганно переспросила инокиня.

- Государево дело. Сбирайся в путь-дорогу... Не мешкай! Пора уж черничке счастью не верить, беды не пугаться.

- Коли государево дело, могу ли я ослушаться. Да будет на то воля господня... Везите меня в Москву, - смиренно произнесла инокиня.

Бледная, дрожащая от страха, молча она стала на колени перед иконами.

Кречет и его товарищи сняли шапки, перекрестились.

- Все в мире творится не нашим умом, а божьим судом, красавица боярыня, - миролюбиво улыбнувшись, сказал Кречет, когда инокиня поднялась с пола. - Поешь на дорогу и нас накорми... Да нет ли у тебя винца-леденца? Не худо бы чарочку-другую за твою красоту испить.

- Вина у нас нет и не было. Ступайте в трапезную, там накормят, тихо сказала она.

Выйдя во двор, Кречет внимательно осмотрел все кругом: и кельи, и сараи, и другие постройки.

- Бог спасет! Гляди, сколько у них тут всего понастроено. Што у них там, в сараях-то? Любопытный я человек. Совесть замучает, коли не погляжу. Люди тут, видать, добрые и безбедные. Вишь, в трапезную зовут. Недосуг, а надобно бы посмотреть. Пойдем всей оравой. Гляди, ребята, не балуй... Воровства и блуда не позволю. Где сладко, там мухе падко... Остерегитесь!.. Убью на месте, кто к черничкам полезет. Я бы и сам не того... Полакомился бы, да боюсь Грязного... Вдруг узнает!

"Что делать? Надо подчиняться, - вздохнули разбойники. - Истинно: воровской глаз корыстен. Так и хочется согрешить. А черничек много молоденьких и красивых... Главное, смотрят смиренно, просто... Никакого испуга. Вот тебе и лес, и глушь. Это смирение пуще лукавства задорит молодецкое сердце. Грехи тяжки!"

В трапезную избу изобильно втиснулись кречетовские ребята, так что повернуться негде и дышать нечем. Старая монахиня, кашеварка, с трудом добралась до стола.

- Плачь не плачь, а есть надо, - приговаривал Кречет, торопливо черпая ложкой постную похлебку.

- Такое дело, братцы, - разжевывая хлеб, отозвался на слова Кречета самый пожилой в палате седобородый дядя Анисим, - брюхо - злодей, старого добра не помнит.

- А много ли нам надо: щей горшок, да самый большой. Вот и всё.

Разговорились по душам: деревни свои вспомнили, словно бы и не разбойники, а честные посошные мужики после покоса собрались.

Наевшись, встали, дружно помолились, монахиню поблагодарили и пошли веселой толпой во двор к своим коням.

Ночевали в сарае. Монахини сена им воз привезли.

Ночь прошла почти без сна: "лукавый не давал покоя". Кречет других учил быть праведниками, а сам всю ночь где-то пропадал.

"Ну и атаман!" - перешептывались меж собой разбойники.

Утром собрались в дорогу. Кречет был какой-то необычно добрый и ленив на слова; вздыхал с улыбкой, будто что-то вспоминая. А то и песню про себя начинал мурлыкать.

Накидали сена в повозку, взяли ковер из кельи игуменьи, постелили. Дождались, когда она попрощается со своими черничками. С любопытством поглазели на слезы инокинь, а потом, усадив в повозку плачущую Агриппину, с песнями выехали за монастырские ворота.

Опять лес, дремучий, едва проходимый.

Опять двухнедельное странствование по лесным дорогам.

Кречет, сонный, молчаливый, верхом на коне ехал впереди. Глядя на него, с коварными усмешками, таинственно перешептывались ватажники.

За ним со скрипом тянулась повозка. Зяблик, сидевший верхом на кореннике, старался изо всех сил угодить боярыне. Хлестал коней без устали.

Ватага двигалась позади повозки.

В монастыре запаслись хлебом, медом, сушеной рыбой. Хотелось набрать всего побольше, да Кречет не велел. Как бы, мол, царю не донесли. Василий Грязной строго-настрого приказал шума не поднимать. Если бы не то, - что бы не попользоваться? Бабы - и есть бабы. Много ли им надо. Ладно. Мир что огород: много в нем всего растет. Теперь уж что бог даст в других местах.

"Э-эх, простота наша! - подавляя в себе позднее раскаянье, что уехал "так", вздохнул Кречет. - Ну, что же! Зато в простых сердцах бог живет".

Дядя Анисим, трясясь на тощей лошаденке, то и дело цеплявшейся копытами за корни деревьев, с горечью думал: зачем он сбежал из вотчины боярина Бельского? Счастья искать на старости лет? "Вот уже истинно: чем дольше живешь, тем больше дуреешь". Немного и осталось тянуть лямку... Седьмой уж десяток. Пора бы старому грибу перестать думать о счастьи. Счастье - вольная пташка, где захотела, там и села. Видно, уж не судьба. Может быть, потом, когда-нибудь, после его смерти, вздохнут свободно мужики, но не теперь... Противно, не по душе ему разбойничать. Да и грешно. Совесть хотя и без зубов, а грызет. "Ну, што это за народ? - думал Анисим, оглядывая товарищей. - Душа будто у них и христианская, а совесть басурманская. Гляди, што нужда из мужика сотворила. Господи, господи!"

Недолго пришлось Анисиму размышлять о своей горькой доле; в то время, когда ватага, выбравшись из леса, вступила на громадное пустынное поле, вдали показалась длинная вереница верховых. Ехали они стройно, попарно, все с длинными копьями.