Виктор Муратов - Командарм Лукин

Да, трудное было время, очень трудное. Но, знаете, удивительно чистые взаимоотношения были между людьми. Нас связывали сердечность, бескорыстное участие в судьбе друг друга. В нашей дивизии, к примеру, воинская субординация вовсе не страдала оттого, что приехавший из глубинки командир полка останавливался не в гостинице, а у командира дивизии на квартире, спал в столовой на диване и обедал вместе с семьей комдива.

Забот было много, но главная забота была о людях. Теперь вот сам удивляюсь, как в тех трудных условиях удалось создать в дивизии ночной санаторий-профилакторий для комсостава, дивизионный дом отдыха на южном берегу Крыма в Симеизе, детский дом отдыха в Кочетке под Харьковом. Для личного состава строились новые казармы и клубы. Ну и, понятно, учились воевать.

— А учились современным методам ведения боя или больше шашками махать? — спросил Шолохов. — Вы ведь сами сказали, что учения в довоенных условиях далеко не соответствовали тому, что принесла война.

— Верно, говорил. Но учились не только шашками махать, как в гражданскую войну. У нас немало было грамотных, по-современному мыслящих военачальников. Они задолго до войны пытались учить войска тому, что необходимо в будущей войне. Взять хотя бы Якира…

— Да, это был удивительный человек, талантливый военачальник, — проговорил Шолохов. — Сейчас о нем уже пишут.

— В тридцать пятом мне пришлось с ним расстаться, — продолжал Лукин. — Меня назначили военным комендантом Москвы. Но как только Иона Эммануилович приезжал в Москву — то ли в Наркомат обороны, то ли на очередной пленум ЦК партии, — мы встречались и вспоминали годы совместной работы.

Последний раз я видел Иону Эммануиловича в Москве в мае тридцать седьмого, незадолго до его незаконного ареста. Что-то тревожило и томило Якира: он казался неимоверно усталым. На Киевском вокзале, чтобы как-то рассеять его подавленное настроение, я спросил, скоро ли он возьмет меня обратно на Украину. Иона Эммануилович тяжело вздохнул, неопределенно пожал плечами и ответил так, что у меня сжалось сердце: «Э, Михаил Федорович, что об этом говорить… — И неожиданно предложил: — Зайдем в вагон, посмотрим лучше фотографии моего Петьки и жены».

Он очень любил жену, обожал сына и, разглядывая их фотографии, как-то отвлекался от одолевавших его тягостных мыслей. До отхода поезда мы говорили о всякой всячине, расспрашивали друг друга о семьях, о здоровье, но не касались главного, что волновало нас обоих: что же происходит, почему арестовываются и бесследно исчезают люди, которых мы знали как отличных боевых командиров и преданных коммунистов? Об этом было тяжело не только говорить, но и думать.

Арест Якира поразил меня как внезапный удар грома среди ясного дня. Разве мог я поверить в то, что он шпион, враг?! Видимо, в это не верили и те, кто санкционировал арест и расправу над ним — скорую, позорную и несправедливую. Поэтому выискивали новые и новые «материалы», чтобы как-то оправдать свои действия.

Когда в тридцать восьмом меня назначили начальником штаба Сибирского военного округа, то пригласили в ЦК. Беседовал со мной кто-то из помощников Маленкова. Закончив разговор о моем новом назначении, он протянул мне пачку чистой бумаги и предложил: «Вот вам бумага, вот перо, опишите вражескую деятельность Якира. Ведь вы с ним работали несколько лет. Встретимся через два часа».

Я отодвинул в сторону бумагу и в горестной задумчивости просидел без движения эти два часа. Я любил Якира, верил ему и не мог отыскать в его жизни и работе даже малейшего пятнышка.

Когда «кадровик» снова появился в кабинете и увидел нетронутые листы бумаги, недовольно спросил: «Почему вы ничего не написали?» — «Потому что мне нечего писать. О Якире ничего плохого сказать не могу». «Та-а-ак, — многозначительно протянул „кадровик“. — Ну что ж, можете идти». Вот каких военачальников мы, Михаил Александрович, теряли перед войной.

— О таких людях должна знать молодежь, — все еще находясь под впечатлением услышанного, проговорил Шолохов. — И мы, писатели, и вы, ветераны, в долгу перед павшими на войне и в ходе репрессий.

— Работая в комитете ветеранов войны, я часто выступаю перед молодежью, перед новым поколением офицеров и всегда вспоминаю Иону Эммануиловича — талантливого военачальника, коммуниста по сердцу и совести.

— Надо не только рассказывать о таких людях, надо о них писать, чтобы знали не только ваши слушатели, но миллионы советских людей.

Две недели с Шолоховым на Дону пролетели быстро. О многом переговорили эти два удивительно схожих по духу человека. Они и сами понимали родство своих взглядов на прошлое и настоящее. Потому и отводили душу открыто, не таясь, будучи совершенно уверенными в том, что собеседник его поймет. Конечно, это были разные люди по складу характера, по жизненному опыту, но у них была единая основа — глубокая любовь к Родине, преданность партии, единая боль и забота о лучшем для своего народа.

В Москву Лукин вернулся возбужденным, словно испил из родника живительной влаги. Рабочий день у него и прежде был расписан по минутам, а теперь он словно сжимал эти минуты до предела и за то же время успевал делать гораздо больше. А вечерами все дольше засиживался в своем кабинете. Даже внук Митька не мог понять, почему дед стал меньше уделять ему внимания.

А вскоре после встречи с Шолоховым в ноябрьском номере «Огонька» появилась большая статья генерал-лейтенанта Лукина «Мы не сдаемся, товарищ генерал!». В ней Михаил Федорович рассказал о боях под Вязьмой, о тяжком времени фашистского плена. И впервые миллионы читателей узнали правду о генерале Качалове, о незаслуженных обвинениях этого преданного Родине человека, узнали подробности его гибели.

И не предполагал Михаил Федорович, сколько откликов вызовет его статья. Шли письма из Ростова-на-Дону я Баку, из Майкопа и Елани, из Алма-Аты и Воронежской области, со всех концов страны. Оказывается, многие солдаты и офицеры армий, которыми командовал Лукин, считали его погибшим и теперь радовались, узнав, что он жив. Во многих письмах были и радость, и боль, и мольбы о помощи. Саднят бойцов открытые раны, болят сердца, нет человеку успокоения…

Письмо из Азербайджана от Пашаева Бахтияра Искандеровича:

«…Обращаюсь к вам за помощью. Если к вам будут обращаться по моему делу, вспомните лагерь Вустрау. Я тот врач Пашаев, который первый из пленных азербайджанцев установил связь с вами, Круповичем, Ивановым и Зуевым. Я сообщил вам, что старший среди азербайджанцев — Мамедов Джумшуд и что он ищет с вами связь. Тогда вы порекомендовали мне повременить и присмотреться к Мамедову, не связан ли он с немцами, не работает ли по их заданию среди моих земляков. Я прислушался к вашему совету. К нашему счастью, Мамедов был истинным советским патриотом, и вы установили с ним контакт для совместной подпольной работы против немцев. После Вустрау я побывал в других лагерях и везде, помня ваш наказ, вел антигитлеровскую пропаганду.