Виктор Муратов - Командарм Лукин

Лукин не заметил, когда в аппаратную вошел Лобачев. Змейка телеграфной ленты переходила из рук в руки. Маршал Тимошенко приказывал Лукину, используя все силы и средства, упорной круговой обороной не допустить захвата Смоленска противником, вернуть южную часть города. В приказе мелькали наименования частей и соединений — цифры, цифры… Их много — наименований. Лукин следил за перечислением тех сил, которые командарм-16 должен использовать для обороны Смоленска, и у него слегка закружилась голова. На бумаге вырисовывались довольно внушительные силы.

Очевидно, кое-кого из членов Государственного Комитета Обороны удивляло, как это генерал Лукин, имея в распоряжении почти две армии, не может разбить врага под Смоленском? Иначе откуда категорические требования взять южную часть Смоленска? И прямые угрозы: в противном случае — предать суду военного трибунала?

Лукин и Лобачев вышли из аппаратной, спустились по узкой тропке в лощину, заросшую мелким ивняком. Там, на дне ее, выбивался родник. Кто-то давным-давно поставил из березовых бревен лавку, соорудил навес. В редкую свободную минуту Лукин приходил сюда испить прозрачной, ломящей зубы воды, посидеть в прохладе.

— Что будем делать, комиссар?

— Сушить сухари. Хотя после такого приказа могут шлепнуть и сухари не понадобятся, — с горькой иронией говорил Лобачев. — Могу еще «порадовать». Пока вы были у Городнянского, из штаба фронта прибыл самолет за Малышевым.

— Увезли?

Лобачев молча кивнул головой.

— Арестовать человека нашли самолет. Лучше бы загрузили боеприпасами, а из Смоленска раненых взяли.

— У него твой приказ на руках. Возможно, эта бумага оправдает.

— Но он не получил моего устного подтверждения.

— Но рядом с ним был Попов, секретарь обкома. С ним советовался Малышев. А Попов все же член военного совета фронта.

— Думаю, Дмитрий Михайлович заступится. Сейчас же свяжусь с Главкомом. Надо спасать человека. — Лукин встал, зачерпнул жестяной банкой родниковой воды, отхлебнул. — Я вот вспоминаю, что в Полевом уставе РККА двадцать девятого года был такой пункт. Наизусть помню: «Начальник, потерпевший поражение в бою с противником, но принявший все меры, заслуживает не только наказания, но старший начальник обязан сделать все от него зависящее, чтобы восстановить нарушенное у подчиненного душевное состояние». Очень правильное, справедливое требование. А тут…

— Думаю, что Тимошенко и Булганин понимают, какими в действительности силами располагает шестнадцатая и то, что мы делаем все возможное и невозможное, чтоб остановить врага. Думаю, и в Москву об этом докладывают. Иначе не избежать бы нам участи Павлова.

— Да вовсе не угрозы меня страшат! — в сердцах воскликнул Лукин. — Чем держать Смоленск? Нас упрекают в панических настроениях, вот что обидно!

На что же рассчитывает маршал Тимошенко, требуя вернуть южную часть Смоленска? На части, переданные Лукину из 19-й армии? Но что представляет собой 34-й корпус Хмельницкого? В 158-й дивизии всего пять далеко не полных батальонов без артиллерии. В 127-й — один полк также неполного состава. Эти две дивизии в боях за Витебск понесли большие потери. Указанную в приказе 38-ю стрелковую дивизию Лукин и в глаза не видел. Прибыл лишь 29-й стрелковый полк, вошедший в состав дивизии Городнянского, а остальные полки сражались в районе Ярцево в группе генерала Рокоссовского. Артиллерии в Смоленске почти нет. И вот этими силами Главком приказывал вернуть южную часть Смоленска.

Но обиды обидами, да и анализировать распоряжения высоких органов военного руководства предстояло Лукину потом. А тогда надо было выполнять приказ.

В тот день в газетах был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР от 16 июля о введении в Красной Армии института военных комиссаров. Война круто изменила обстановку, расширила объем политической работы в войсках. Новые обстоятельства требовали того, чтобы была повышена роль и ответственность политработников, подобно тому как это было в период гражданской войны. И работники политотдела армии — все, кто мог, — отправились на передний край, на самые опасные участки.

А где были эти самые опасные участки? Всюду и днем, и ночью кипели кровопролитные бои. От артиллерийской канонады, взрывов бомб кругом гудела земля. Над Смоленском стояло зарево пожарищ. Городские кварталы неоднократно переходили из рук в руки.

Для ведения уличных боев по приказу Лукина в дивизиях были созданы истребительные группы, оснащенные гранатами и бутылками с горючей смесью. Эти группы не давали покоя фашистам, навязывали им ночные схватки.

А из штаба фронта шли телеграммы одна строже другой. Но, видя, что угрозы не помогают, а войска армии не только самоотверженно обороняются, но и сами непрерывно контратакуют, военный совет Западного направления сменил гнев на милость.

Едва Михаил Федорович вернулся с передовой и вошел в штаб, как полковник Шалин вручил ему телеграмму за подписью Тимошенко и Булганина: «Военный совет Западного направления представляет вас к высоким правительственным наградам в надежде, что это поможет вам взять Смоленск».

— Лобачев знает о телеграмме? — хмуро спросил Лукин.

— Знает, но не может понять, к чему бы это.

— А что вы думаете?

— Не могу взять в голову, зачем эти обещания наград? Разве дело сейчас в наградах?

— Вот именно. Орденами пушку не зарядишь — металла маловато.

Шалин удивленно взглянул на Лукина. Его поразила не горькая шутка, а тон командарма. Шалин видел, что он готов сорваться на крик. Лицо Лукина побледнело, на сухих скулах взбугрились желваки. Он долго возился с портсигаром, пытаясь достать папиросу, а достав, тут же неловким движением сломал и, не заметив этого, сунул в рот пустой мундштук. Чертыхнулся, швырнул папиросу и резко повернулся к Шалину.

— Давайте ответ. Давайте! — повысил он голос. — Ни угрозы предания суду, ни представление к награде не помогут нам так, как помогли бы снаряды, живая сила и техника. Передайте им… — Лукин не договорил. Шалин ждал, что командарм закончит мысль, но тот махнул рукой, бросил коротко — Все! — и вышел из комнаты.

Лукин понимал, что тон его ответной телеграммы не понравится Тимошенко. Он пытался успокоиться. Что, в сущности, вывело его из равновесия? Оскорбила позиция «кнута и пряника»? Пожалуй. Но Лукин почувствовал что-то большее в своем поступке. И он вдруг подумал: а смог бы в таком тоне разговаривать с большим начальником в мирное время, перед войной? Даже самому себе было трудно сразу ответить на этот вопрос. И все же признался — вряд ли. А признавшись себе в этом, заспешил найти ответ, скорее, даже оправдание: почему? Неужели вопреки своей твердой убежденности, вере в неизбежную справедливость все же подспудно действовал проклятый страх, рожденный тридцать седьмым годом? И всплыли воспоминания — сумбурно, отрывисто, словно освещенные мгновенной вспышкой. Разве верил тогда он в предательство Якира, в «заговор» Тухачевского? Не верил, а что мог поделать?