Виктор Муратов - Командарм Лукин

Генералы мучились неизвестностью. Их мир был огражден стенами палаты. А что там, под Москвой? Где вообще находится линия советско-германского фронта? Они догадывались, что фронт не так уж далеко откатился на восток от Смоленска. В этом их убеждал непрерывный приток раненых немецких солдат и офицеров. В те дни, когда раненых поступало особенно много, врачи и медсестры были особенно раздражительны, а прикрепленная к их палате мужеподобная швестер придиралась к генералам и что-то со злостью бормотала. Часто советские самолеты бомбили Смоленск. Вслушиваясь в грохот разрывов, видя в окно палаты багровые отблески пожаров, Лукин и Прохоров радовались. Они понимали, что дела у немцев не так уж блестящи.

Мучили генералов и думы о собственной судьбе. Ведь не из уважения к их боннской доблести фашисты создали им сносные условия в плену. Слова майора Эрдмана: «Мы от вас ничего не потребуем» — нельзя было принимать всерьез. Понятно, что немцы неспроста создали возможность советским генералам окрепнуть физически и хотя бы немного залечить раны, что-то они обязательно потребуют взамен. Но что?

Потому и не удивились, когда спустя неделю в их палате снова появился майор Эрдман. Он был весел и приветлив. Его усики игриво торчали кверху, обрамляя широкие ноздри. Он вынул разорванный бумажник и разложил на тумбочке перед генералами документы. Это были удостоверение личности, партийный билет, личные письма и фотографии генерала Качалова. Все в пятнах крови.

— Узнаете? — спросил майор, показывая Лукину фотокарточку.

— Узнаю. Генерал. Советский генерал.

— А кто он? — Эрдман раскрыл удостоверение личности.

— Качалов. Ну и что? Качаловых у нас много. Есть знаменитый артист Качалов.

— Не прикидывайтесь! — сгоняя с лица усмешку, сказал немец. — Это командующий двадцать восьмой армией. Зачем играть в прятки? Вы же наших командующих знаете, и мы знаем — ваших. Мы ведь и вас, генерал Лукин, хорошо знали и раньше. Хотите, расскажу вашу биографию?

— Зачем? Я сам ее знаю. Что вы от нас хотите?

— Так вот, этот хорошо вам знакомый генерал Качалов у вас объявлен изменником Родины, а мы нашли его убитым в танке.

Лукин долго смотрел на окровавленные документы генерала Качалова, и в нем закипала злость. Ни тогда, когда в штаб армии поступил приказ 270, в котором Качалов обвинялся в измене Родине, ни даже тогда, когда показали ему листовку-воззвание, якобы подписанную Качаловым, он не сомневался в его патриотизме. Не мог Качалов предать Родину, за которую проливал кровь.

— Почему вы так долго молчите? Вы не верите, что генерал Качалов погиб?

— Верим, — сквозь стиснутые зубы проговорил Лукин.

— Вот и хорошо.

— Что же хорошего в подлости?

— Не понимаю, — насторожился Эрдман.

— Вы все прекрасно понимаете. Разве не низко, не безнравственно состряпать воззвание, составить фальшивую подпись погибшего генерала и вместе с его портретом распространить среди войск противника? Хотя о какой нравственности может идти речь, когда за дело берутся фашисты!

— Ах, вы имеете в виду листовки?

— Именно. Вы болтаете об уважении воинской доблести, а сами не пощадили имени геройски погибшего генерала. Где же логика?

Эрдман пожал плечами:

— Акция с листовками не в компетенции нашего ведомства.

— Одно у вас ведомство — фашизм.

— Не будем вдаваться в дискуссию, — холодно проговорил Эрдман, собирая документы. — Я констатирую факт. У вас Качалов объявлен врагом народа. Его семья репрессирована. А, между прочим, у нас он считался бы героем, его наверняка наградили бы Железным крестом. Понимаете разницу?

Эрдман направился к двери, но у порога остановился, помахал бумажником:

— Советую серьезно подумать о вашей дальнейшей судьбе и о том, что вам предпринять дальше. — И, уже взявшись за ручку двери, как бы мимоходом сказал: — Седьмого декабря в войну вступил наш союзник — Япония.

В палате наступила гнетущая тишина. И у Лукина, и у Прохорова на душе было, как никогда, тяжело.

— Визит Эрдмана был не случайным, — проговорил наконец Лукин. — Начинается, Иван Павлович, то, что и следовало ожидать. Это только прелюдия, лишь одно из звеньев подготовки к чему-то важному, чего хотят от нас добиться гитлеровцы.

— Ничего у них не получится, — спокойно произнес Прохоров.

Лукин понял, что его друг сильно волнуется. Он уже знал: чем сильнее возбужден Прохоров, тем спокойнее его тон. Лукину нравилась эта черта характера.

— Меня, Михаил Федорович, волнует другое.

— Япония?

— Япония. Неужели он сказал правду и нам придется воевать на два фронта?

— А ведь на Тихоокеанском флоте служит мой сын — Виктор…

Майор Эрдман долго не навещал генералов. Заявился он уже в начале февраля. Пришел не один. С ним — высокий с бородкой, в штатском.

— Моя фамилия Цорн, — кивнул он коротко стриженной головой. — Стефан Цорн. В Новосибирске мои приятели звали меня Степаном.

Лукин взглянул на Прохорова, и они поняли друг друга. Еще один русский немец. Не много ли? Хотя сомнений не было, что этот Цорн из разведки.

— Мой отец до большевистской революции был в России крупным лесопромышленником, на всю Европу заготавливал шпалы, — пояснял Цорн на чистейшем русском языке. — Но у нас еще будет много времени ближе познакомиться. Собирайтесь, господа, завтра едем в Германию.

Это сообщение ошеломило Лукина. Конечно, он понимал, что гитлеровцы не будут долго держать его в своем госпитале в Смоленске. Рано или поздно приступят к очередному этапу обработки, причем, скорее всего, будут это делать в Германии.

3 февраля 1942 года генералов привезли на вокзал. Там к ним присоединили полковника Волкова, бывшего командира 91-й стрелковой дивизии.

Едва поздоровавшись, Лукин сразу задал Волкову вопрос:

— Что слышно о войне с Японией? Вы все же были среди своих, может быть, доходили какие-то вести?

— Седьмого декабря Япония напала на американскую военно-морскую базу где-то в Тихом океане. Подробностей не знаю, но Япония воюет с Америкой. В отношении нас вроде бы придерживается пока нейтралитета.

— Да, весь земной шар в огне. А что под Москвой?

— Отстояли белокаменную, — улыбнулся Волков. — И не только отстояли, но крепко ударили фашистов, В последние дни в госпиталь много раненых пленных поступило. Бои идут жестокие, мы наступаем. Вы представляете, Михаил Федорович, наступаем!

— Если б вы знали, как радостно слышать такие слова! Если б вы знали!.. — От волнения у Лукина дрожал голос. Он тряс полковнику руку, на глазах его выступили слезы. — Не напрасно, значит, мы дрались под Смоленском и Вязьмой. Не зря! Не зря! Я знал, я верил, что так будет. Ох и порадовали вы меня, Иван Иванович! Теперь ничего не страшно. Москву отстояли и бьем фашистов — это главное, а остальное выдюжим.