Виктор Муратов - Командарм Лукин

Они ехали по вечерней Москве. Лукин неотрывно смотрел в окно. Когда проезжали через центр, особенно оживился, опустив стекло в дверце, всматривался в прохожих.

— Чего вы всех разглядываете? — проговорил комендант.

— А вдруг я жену или дочь увижу?

— В такой толчее? А если и увидите, что делать станете?

— Окликну, чтобы обратили внимание. Закричу, что я здесь.

— Не советую. Юринда получится.

Тоска по семье становилась невыносимой. Мучительно было переживать разлуку на чужбине, быть в неведении тяжелые годы, находясь за колючей проволокой. Но быть рядом с женой, дочкой и ничего не знать о них — это была жестокая пытка.

Лукин стал требовать сведения о своей семье.

— Ну вот, теперь могу вас порадовать, — сказал однажды Афанасьев. — Жена ваша жива и здорова, дочь учится в институте иностранных языков, получает до окончания высшего учебного заведения за вас пенсию, сын служит на Тихоокеанском флоте.

Это известие было настолько неожиданным и радостным, что Лукин в первую минуту растерялся. Он лихорадочно одной левой рукой пытался закурить, но сигарета ломалась. Афанасьев не мог смотреть на это равнодушно.

— Успокойтесь. Известие-то радостное. Давайте помогу.

— Выходит, дорогой товари… дорогой гражданин следователь, мои не репрессированы. Выходит, пенсию за меня получают. А разве за врага народа платили бы пенсию? Скажите, разве дочь врага народа может учиться в институте? А сын врага народа может служить в офицерском звании на флоте?

Афанасьев молча слушал возбужденного генерала, потом, как бы между прочим, обронил:

— У нас сын за отца не отвечает.

— Да брось ты! — в запальчивости выкрикнул Лукин. Но тут же спохватился: зачем обижать хорошего человека. — Простите, это я так…

— Да ладно уж, мы-то с вами понимаем…

— Вот и хорошо. Ну а если понимаем, то скажите, почему меня до сих пор мурыжат? Почему не отпускают домой, если я не враг народа? Вот и вы ни разу по фамилии, по имени и отчеству не назвали, я уж не говорю о звании. Все как-то так, обтекаемо: садитесь, скажите, свободны…

— Не обижайтесь, так положено. И не вас одного, как вы выразились, мурыжат. С каждым из бывших в плену связаны другие люди, их поступки там… Словом, терпите, проверка продолжается.

Проверка продолжалась. И отношение к подследственным не менялось, и порядок, установленный комендантом, не менялся. Некоторые пытались пройти через лесок к шоссе. Надеялись передать записку или письмо к родным. Да и хотелось просто посмотреть на поток машин, хоть чуть-чуть побродить под тенью елей в придорожном лесочке. Но едва нога переступала запретную «зону», как из кустов вырастала «свечка» с автоматом: «Куда? Назад!» Неизвестность — самое тяжелое для человека состояние. Это состояние требовало не меньшего мужества, выдержки, самообладания, чем даже в жестоких условиях плена. Там было ясно, кто твой враг и что конкретно он от тебя хочет. А здесь, среди своих, на земле, которую защищал, не жалея жизни, неизвестность пугала. Здесь кто-то из своих, кого ты и в глаза не видишь, решает твою судьбу.

И некоторые не выдерживали. Объявил голодовку генерал Рожков: отказался ходить в столовую и отказался ходить к следователю. Требование одно — отпустить домой. Комендант в растерянности — ЧП, за которое начальство по головке не погладит. Приходит к Лукину:

— Юринда получается, Михаил Федорович. Очень прошу вас, поговорите с этим смутьяном.

— Да я-то что могу?

— Вы сможете, у вас авторитет среди генералов. Вы добрый и умный человек. Умоляю вас, переселитесь к Рожкову в комнату. Выручайте, Михаил Федорович. Иначе не избежать мне крупных неприятностей, да и Рожкову несдобровать.

Лукин переселился. Рожков поначалу смотрел на него с подозрением. Но постепенно свыкся. Уже на третий день согласился сыграть в шахматы. Подходит время обеда, Лукин поглядывает в окно, там генералы цепочкой уже потянулись в столовую. Лукин то и дело допускает «зевки».

— Нет, не могу дальше играть, есть хочется.

Рожков молчит.

— А в столовую не пойду — жарко там. Попрошу, чтобы сюда принесли мою порцию.

Рожков молчит. Понимает, конечно, уловку Лукина, но молчит, не протестует.

Принесли обед — две порции.

— Давай поедим, Иван Иванович, — предлагает Лукин. Рожков косится на еду, но тут же отворачивается. А Лукин крышку кастрюльки открывает — аромат украинского борща по комнате такой, что у самого слюнки текут. — Давай поедим, а потом доиграем партию. Ты в шахматы здорово играешь.

— Что ты со мной, как с ребенком? Думаешь, не понимаю, что тебя специально подослали. Хреновый из тебя дипломат получается. А вот штрейкбрехер получается.

— Ну и черт с тобой! — вспылил Лукин. — Тоже мне забастовщик выискался! Ты против кого бастуешь? Против Советской власти?

— При чем тут Советская власть? Я за Советскую власть кровь проливал, через ад фашистский прошел и, если надо, жизнь отдам. Но сколько же можно терпеть эти подозрения?! Какой-то следователь, который и пороху не нюхал, в любую минуту может назвать тебя врагом народа. Вот что страшно, вот чего я боюсь.

— Я тебя понимаю, Иван Иванович. Только чего нам с тобой бояться? Сколько раз смерти в глаза смотрели, у фашистов в лапах были и не дрогнули, а чего же среди своих бояться? Пусть дрожат те, кто честь уронил и совесть замарал, а мы перед советскими людьми чисты. И хватит, Иван Иванович, дурака валять, садись и ешь, пока борщ не остыл.

Рожков взял протянутую Лукиным ложку…

Оптимизм генерала Лукина, его вера в справедливость действовали на окружающих. К нему шли за советом, делились сомнениями и надеждами. Но никто не знал, каких душевных усилий стоило ему поддерживать этот оптимизм и в самом себе.

В баню генералов возили в Люберцы. Баня как баня — женское отделение, мужское. Рядом, как водится, пивной ларек, возле которого топчутся мужики с вениками под мышкой. Машины подъезжали прямо ко входу в мужское отделение. Люди в офицерском обмундировании без погон вызывали всеобщее внимание. Вроде бы не заключенные — нет конвоиров, но сопровождают офицеры с пистолетами на боку. Подозрительное что-то…

Ох, как не любил Лукин эти минуты! Пока пройдешь несколько шагов от машины до бани под любопытными взглядами, сквозь землю лучше провалиться!

Однажды они с Рожковым помылись раньше других и вышли на свежий воздух. Две миловидные девчушки, видимо десятиклассницы, почтительно подвинулись на скамеечке, уступая место. Генералы присели. Одна из них уж очень напоминала Лукину дочь. Как-то сам собой завязался разговор. И невероятно хорошо стало на душе у Лукина оттого, что вот сидят рядом с ним и Рожковым наши советские люди, ты для них равный и сам себя чувствуешь равным.