Андрей Снесарев - Жизнь и труды Клаузевица

Во всяком случае, приведенные «случаи» дают как бы подтверждение антитезе Дельбрюка: анализирующий склад ума, личная раздражаемость и постоянная раздвоенность природы явились тяжелым ядом для мира практической деятельности. Веры в счастье и повелительного голоса решения совершенно не доставало Клаузевицу [170] Как они, например, были свойственны Гнейзенау или еще более Блюхеру. . Перед войсками, как сохранились воспоминания [171] Erinnerungen des Generals von Brandt. II. S. 107. , он был неловок и конфузлив, оттуда-то, может быть, его снисходительное отношение к внешним особенностям полководца. Конечно, при своем уме и наблюдательности Клаузевиц мог бы побороть эти недочеты природы, но военно-политическая атмосфера того времени была столь капризна, преходяща и нервна, что только веселая неукротимость оптимистической натуры и бессознательная уверенность гения могли властвовать над нею. А неумолимая ясность ума вела, напротив, Клаузевица к пессимистическому разумению обстановки. Почти установлено фактически, что Клаузевиц имел склонность все «видеть в черном цвете».

Тильман приводит эту особенность своего начальника штаба в объяснение своего отхода [172] Memoiren des Generals L. v. Reiche. II. S. 224. . Но если отбросить это утверждение, как явно апологетическое, то подобные же заявления о пессимизме, а может быть и просто о боевом малодушии Клаузевица мы найдем в кампаниях 1812 [173] Слова Евгения Вюртембергского. Memoiren des Herzogs Eugen von Württemberg. II. S. 11 и след. и прим. и 1813 [174] Louise de Prusse. 45 années de ma vie. Paris, 1811. P. 359. гг., а также и в 1831-м [175] Erinnerungen des Generals v. Brandt. II. S. 105. . Характерно, например, что в 1812 г., рано убежденный в преимуществах русского стратегического положения, Клаузевиц, когда уже кризис был минован, стал смотреть на события все мрачнее и мрачнее; даже после Березинской катастрофы он опасался, что Наполеон со 155 тысячами человек будет в состоянии удержать линию Вислы; на решимость австрийского и прусского правительств он при этом не рассчитывал [176] Письмо к Гнейзенау от 29 октября/10 ноября 1812 г. .

Может быть, еще поучительнее для особенностей и генезиса этих «черных очков» Клаузевица говорит одно из его писем к Гнейзенау, до сих пор еще не опубликованное [177] От 30 сентября 1813 г. Хранится в секретном отделении Государственного архива. . В нем военный философ горько жалуется, что корпус Вальмодена получил от Бернадота приказание с недостаточными силами атаковать при такой обстановке, которая даже при благоприятнейшем исходе не сулила никаких результатов: «…я смотрю при таких условиях на наше предприятие, как на высокой степени смелое, и считаю очень возможным, что мы будем разбиты и отступим… Согласитесь, что очень жестоко быть вынужденными поставить на карту из-за ничего благо и существование корпуса и нашу репутацию»…

Все эти факты дают возможность сделать заключение, что антитеза Дельбрюка дает скорее лишь общую канву и имеет некоторый методологический смысл, но, преломляясь на личности Клаузевица, она потребует некоторых уширений. Его раздвоенность между мыслью и практикой, между пониманием и умением, между крупнейшим мыслителем и робким, мрачно смотрящим в глаза Судьбе деятелем пред нами налицо. Как биографический фактор, эта раздвоенность очень важна, она должна была лечь грузным и нервным камнем на нервные же весы бурной жизни философа. Но объясняя ее, мы должны значительно усложнить картину причин: тут будет и отечественная непрочность, и сбивающая с толку бурность хода событий, слишком большая смена ценностей, и нервность восприятий, и диалектический размах мысли, и слабость властного «я», и, наконец, удары судьбы, подобранные монотонно-отрицательно.

Но возвратимся к отечественному году. Надевши форму, Клаузевиц попадает сначала адъютантом к генералу Пфулю. Этот последний имел в виду при отступлении воспользоваться фланговой позицией у Дриссы, заранее укрепленной. Клаузевиц был послан произвести рекогносцировку этой позиции и представил Александру доклад, сдержанный по форме, но решительный по существу, в котором он критиковал мысль как стратегически, так и тактически; это было за весь период кампании его единственным служебным делом. Клаузевиц своим докладом попал не в точку разумения стратегической обстановки, а в основное течение штабной борьбы, направленной в этот момент против Пфуля. Косвенным образом Клаузевиц поддержал партию, стоявшую за отход к Смоленску Прикомандированный потом к генералу Палену, он является свидетелем сражений у Витебска и Смоленска, а потом под начальством Уварова наблюдает ход боя у Бородино, на правом фланге русской армии. С русским арьергардом он проходит через Москву и затем пытается получить место начальника штаба гарнизона Риги, но, когда это не удается, он получает командировку в армию Виттгенштейна, принимает участие в движениях этой армии на юг от Двины и затем видит печальные берега Березины вскоре после перехода через нее французов (письмо от 29 ноября). Лишь состоя при армии Виттгенштейна, ему пришлось в декабре сыграть важную роль: он был послан в качестве парламентера к генералу Йорку и, по-видимому, много способствовал в деле склонения последнего подписать Таурогенскую конвенцию [178] 30 декабря 1812 г. генерал Йорк, не испросив разрешения своего короля, заключил с русским генералом И. И. Дибичем-Забалканским Таурогенскую конвенцию, договорившись о прекращении военных действий между прусским корпусом, действовавшим против России в составе наполеоновской армии, и русскими соединениями [Прим. ред.] . Клаузевиц тем более мог быть доволен своим достижением, что ему удалось склонить к соглашению, результаты которого были потом столь крупны для Пруссии, да и для всей Европы, такого старого врага всей Шарнгорстской компании, каким был упрямый и юнкерски настроенный генерал Йорк [179] Достаточно напомнить его изречение по поводу новых офицеров генерального штаба из недворян: «Папа Сикст V в молодости пас свиней, теперь в каждом свинопасе хотят видеть гения». Или по поводу отставки Штейна, вызванной требованием Наполеона: «одна безумная башка, наконец, раздавлена; надо надеяться, что и другая ядовитая гадина (разумеется Шарнгорст) околеет от собственного яда». Свечин. «История военного искусства». Ч. III. С. 116. .

Этим кончается краткое пребывание Клаузевица в пределах России; оно продолжалось 8 месяцев, т. е. на два месяца короче пребывания во Франции, но было, по существу, таким же состоянием пленника, как и последнее. Однако, из России Клаузевиц не вынес презрение и ненависть к ее народу, как он вынес их из Франции к ее народу. Как ни пренебрежителен тон, который проходит через весь труд «Поход 1812 года», к русскому военному искусству, к русским военным деятелям (кроме 2–3 русских, Клаузевиц, правда, захватывает исключительно немцев по происхождению), но к народу он никогда не утерял известной теплоты и признательности.