Валерий Соловей - Несостоявшаяся революция

Степанов С. Указ. соч. С. 82.

Цит. по: Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 29.

Там же.

Симптоматично, что в этой оценке с народовольцами фактически солидаризовался их главный враг — царская администрация. «Власти... отнеслись к еврейским погромам как к проявлению революционной смуты и, преодолев кратковременную растерянность, принялись наводить порядок силой. Войсками, участвовавшими в подавлении антиеврейских эксцессов, было убито 19 погромщиков»201. Отношение к погромщикам как, в первую очередь, опасным социальным смутьянам нашло выражение в дополнениях к «Уложению о наказаниях»: в 1882 г. в него были включены специальные статьи, ужесточавшие наказание в отношении лиц, совершающих погромы («нападения одной части населения на другую»).

Подобная жесткая реакция была во многом следствием позиции нового монарха, Александра III. Не испытывая, мягко говоря, симпатии к евреям, он полагал стабильность империи безусловным приоритетом, а потому, по его собственным словам, смотрел «на всех верноподданных без различия вероисповедания и племени», в «преступных беспорядках» на юге России усматривая «дело рук анархистов», для которых евреи служили лишь предлогом202.

Другими словами, верховная власть рассматривала евреев исключительно прагматично, с точки зрения их влияния на стабильность империи. Проблема состояла в том, что в этом ракурсе евреи неизбежно оказывались ферментом дестабилизации. И не только по причине специфики профессиональной деятельности и социального успеха, но, во многом, в силу факта собственного существования. Погромы угрожали стабильности империи, но к самим погромам вело поведение евреев — «еврейская эксплуатация христиан» и инстинктивное влечение евреев к «подрывным» политическим течениям — приблизительно так можно реконструировать логику мышления правительства, если судить по его конкретной политике.

Костырненко Г. В. Указ. соч. С. 29-30.

Одной рукой оно жестко подавляло еврейские погромы как чреватые распространением социальной дестабилизации, а другой вводило дополнительные ограничения против евреев («Временные правила о евреях» 3 мая 1882 г. и последующие законодательные и административные акты) с тем, чтобы уменьшить субверсивный потенциал еврейства в социоэкономическом и политическом отношениях. Смысл этих «старых новшеств» состоял в том, чтобы ограничить евреям доступ: во-первых, в потенциально радикальную студенческую среду; во-вторых, в потенциально «либеральные» профессии (адвокатуру) и такой зародыш демократии, как местное самоуправление; в-третьих, в некоторые регионы, где еврейство вольно или невольно могло стать возбудителем общественного недовольства. В последнем случае весьма характерно изгнание более 25 тыс. еврейских ремесленников и торговцев из Москвы в 1891—1893 гг., в результате чего еврейское население Первопрестольной сократилось более чем в четыре раза. (К слову, в Москве еврейских погромов в революцию 1905—1907 гг. не случилось.)

Можно сказать, что царская администрация относилась к евреям в духе знаменитой фразы Бенедикта Спинозы о евреях, несущих свой антисемитизм с собой. Начиная именно с 1880-х гг., некоторые влиятельные группы элиты и образованного класса все более заметно склонялись к восприятию еврейства как априори деструктивной в целом группы, считая это не приобретенным, историко-культурно обусловленным, а врожденным, антропологически детерминированным качеством еврейства. В подобной интеллектуальной перспективе «еврейский вопрос» приобретал неразрешимый и роковой характер, а еврейство неизбежно подвергалось антропологической минимизации и даже демонизации.

Однако провокационность мышления и действий вовсе не составляла специфический этнический атрибут еврейства. В русской революционной драме авторами и проводниками сознательных или бессознательных провокаций были все ее участники — от революционеров до власти. В некотором смысле провокация была неотъемлемой частью и даже повивальной бабкой русской революции.

Разве не в лоне провоцирующего «зубатовского социализма» выросла организации попа Гапона? Разве не был кровавой провокацией массовый расстрел мирной монархической манифестации 9 января 1905 г., положивший начало первой русской революции? А ведь в «кровавом воскресенье» невозможно обвинить еврейских подстрекателей, скорее Николая II и высших сановников империи. Казуистика на тему искренности, злокозненности и ошибочности субъективных намерений тех или персонажей русской революции увлекательна, но бессмысленна с точки зрения объективных исторических последствий их действий. Дело даже не в том, что, как известно, благими намерениями дорога в ад вымощена. В определенных исторических ситуациях результирующий вектор действий может оказаться совершенно неожиданным и невыгодным ни одному из персонажей. Проще говоря, одни хотят одного, другие — другого, а в результате на свет божий появляется такое третье, которого не хотели ни первые, ни вторые.

Даже отнюдь не симпатизировавшим евреям властям не удалось в ходе следственных действий доказать, что только и исключительно евреи (или инородцы вообще) глумились над символами царской власти. Источники недвусмысленно указывают, что русские люди также основательно поучаствовали в этом кощунстве. И уж тем более не могло иметь места глумление над христианскими святынями, «так как при громадном численном преобладании русского населения в "черте оседлости" подобное поведение было бы самоубийственным»203.

В общем, в интерпретации погромов сталкиваются две легенды и порожденные ими историографические мифы: черносотенный миф об исключительной вине евреев, якобы спровоцировавших погромы своими действиями; и либеральный миф, снимающий с евреев даже намек на ответственность. Последнее неверно ввиду исключительно активного и значительного участия евреев в революционном движении (вопрос о причинах этого будет рассмотрен дальше), вызвавшего обоснованные опасения среди умеренных и наиболее дальновидных представителей еврейской общины. Они предупреждали своих радикальных компатриотов, что от участия евреев в русской политике, говоря словами видного сиониста Жаботинского, «ничего доброго... не выйдет ни для русской политики, ни для еврейства»204.

Авторы не намерены отделаться банальными рассуждениями, что-де истина находится посередине, что она не принадлежит ни антисемитам, ни юдофилам и ее надлежит установить путем тщательного исторического разыскания. Думается, в отношении погромов наиболее адекватна позиция, которую великий Лев Толстой высказал в «Войне и мире» в отношении знаменитого московского пожара 1812 г.: нет смысла обвинять л ишь французов или только русских, ибо в той ситуации Москва просто не могла не сгореть. Точно так же и в нашем случае: погромы в ходе революции были неизбежны хотя бы потому, что это была совсем не «бархатная», а кровавая революция. Они случились бы даже, не возникни в России «черная сотня». Ведь погромы происходили как задолго до ее формирования — например, на юге и востоке Украины в 1881 г., в Кишиневе и Гомеле в 1903 г., так и после исчезновения черносотенного движения с исторической сцены. Самые страшные погромы прокатились по Украине во время гражданской войны, особенно в 1919 г.