Ирина Карацуба - Выбирая свою историю.Развилки на пути России: от Рюриковичей до олигархов

А Керенский, оттолкнув умеренно-правые силы, создал свой пос­ледний кабинет, просуществовавший с 25 сентября по 25 октября и не предложивший стране ничего, кроме правой программы: продол­жение войны, восстановление дисциплины в тылу, недопустимость «земельных захватов». Министры мечутся по стране, пытаясь погасить конфликты, вывезти с юга хлеб, прекратить забастовки. Они терпят поучения послов союзных держав (требующих «доказать на деле свою решимость применить все средства в целях восстановления дисципли­ны и истинного воинского духа в армии, а равно обеспечить правиль­ное функционирование правительственного аппарата как на фронте, так и в тылу») — и капитулируют перед общей стачкой железнодорож­ников, обещая им прибавки к жалованию. Порой правительство даже не могло собрать кворума, чтобы проводить заседания кабинета. Кере­нский вновь и вновь произносит речи и проводит последнюю «рефор­му» — упраздняет Государственную думу и Государственный совет.

К осени власть растеряла кредит доверия. Она не имела прочной опоры даже в партиях своих министров. Кадеты еще в июне потерпе­ли поражение на выборах в городские думы, а их отказ признать ав­тономию окраин привел к разрыву с национальными «филиалами» партии на Украине и в Литве. На Всероссийской конференции мень­шевиков в мае часть их во главе с Мартовым выступила против вой­ны, а группа Плеханова — за ее продолжение. Раскол произошел и в партии эсеров: на левых — сторонников радикальных реформ и пра­вых, поддержавших правительство.

В сентябре-октябре бастовало 2,4 млн человек. Разгул преступ­ности и дороговизны пугал горожан. Озлобление на спекулянтов при­водило к росту «антибуржуйских» настроений «улицы», которые смы­кались с недовольством распущенных солдат. По сообщениям армей­ских и губернских правительственных комиссаров, ситуация в армии обострилась — солдаты не хотели провести еще одну зиму в окопах.

Но если на фронте дисциплшгу еще как-то удавалось поддержи­вать, то тыловые гарнизоны вышли из-под контроля. Летом начались погромы под нехитрыми лозунгами: «Смерть богачам-кровососам! Ра­зорвем их поганые глотки, чтобы они нас, несчастных, не предавали за медный пятак! За мной, уничтожим всех буржуев!» В Липецке, Ржеве, Новочеркасске, Ельце, Курске, Торжке, Екатеринбурге, Бел­городе, Кутаиси, Острогожске солдаты громили винные заводы и склады, а затем лавки и магазины. 30 сентября историк Ю.В. Готье записал в дневнике: «Аграрные и городские погромы везде — Козлов, Тамбов, Рязань, Харьков, Одесса, Бендеры и т. д. Деморализация идет вширь и вглубь». В первой половине октября 2-й гвардейский корпус (Юго-Западный фронт) «со страшными грабежами, предавая все помещичьи усадьбы огню и мечу, прошел... через всю Подольскую губернию».

На имя Керенского и его министров приходили сотни телеграмм об «аграрных беспорядках», погромах, самоуправстве солдат, разгуле преступности. Об атмосфере того времени дают представление заго­ловки московских газет 25 октября 1917 г.: «Анархия», «На погро­мах», «Бои в Казани», «Захват фабрик и заводов», «Бесчинства сол­дат», «Продовольственные беспорядки», «Голод», «Разгром имения Тянь-Шаньского», «Захват мельниц», «Ультиматум городских служа­щих» и т. п. Распущенный Временным правительством финский сейм провозгласил свои верховные права на территории Финляндии, на Украине объявила себя высшей властью Центральная Рада. Уличные «хвосты»-очереди и стихия городского дна быстро разочаровали обы­вателя в еще недавно восторженно принятой революции: ее символ — «царица-свобода» — стал восприниматься оборванной и опустившейся уличной девкой. Энтузиазм и митинговая активность сменились апа­тией и надеждой на любую власть, которая обеспечит, наконец, хоть какой-то порядок.

К тому времени на первое место выдвинулись большевики с лозун­гами, намеченными Лениным в «Апрельских тезисах»: власть — Сове­там (а не парламентской демократии западного типа); национализа­ция земли, банков и синдикатов; контроль Советов над производством и распределением; устранение профессионального чиновничества, армии и полиции. В сентябре-октябре обозначился процесс «больше­визации» Советов: сторонники Ленина получили значительное число голосов в местных органах власти. Сама партия увеличилась с 24 тыс. членов в феврале до 400 тыс. в октябре. Для 150-миллионной стра­ны это немного, но остальные были не многочисленнее: в период не­бывалой ранее политической активности 1917 г. все партии едва ли включали 1,5% населения, и вопрос состоял в том, на чьей стороне были симпатии остальных.

«Советская власть отдаст все, что есть в стране, бедноте и окопни­кам. У тебя, буржуй, две шубы — отдай одну солдату, которому холод­но в окопах. У тебя есть теплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему», — гремел на митингах Троцкий, и его слова повто­рялись множеством других агитаторов. «Земля, хлеб и мир» звучало куда понятней, чем абстракции вроде «республики» и «демократии». Перед слушателями представали люди, которые, оказавшись у влас­ти, все смогут. Другое дело, насколько эти десятки и сотни тысяч лю­дей (и им сочувствовавшие) становились сознательными последова­телями учения Карла Маркса: на улице говорили, что большевик тем отличается от меньшевика, что хочет дать народу больше. Это, собственно, с обезоруживающей простотой признавал в 1917 г. и сам Ленин: «В результате под знамя большевизма идет всякий недоволь­ный, сознательный революционер, возмущенный борец, тоскующий по своей хате и не видящий конца войны, иной раз прямо боящийся за свою шкуру человек».

Успех «большевизации» обеспечил ее антибуржуазный характер. Позднее развитие и особенности российского капитализма не смогли сделать его единой экономической базой общества, в котором отсут­ствовали те самые средние слои, которые обычно являются опорой многопартийности и стабильности политической системы.

В предреволюционной России для получения избирательных прав требовалось отвечать имущественному цензу: обла­ дать недвижимым имуществом, иметь торгово-промысловые свидетельства на право заниматься предпринимательс­кой деятельностью, арендовать квартиру и уплачивать квартирный налог (так жили врачи, юристы, преподавате­ ли, техническая интеллигенция, лица свободных профессий, чиновники). Если признать «средним классом» этих «цензо­ вых граждан» (с соответствующим образованием, квалифи­ кацией, образом жизни, уровнем потребления и представле­ниями человека о самом себе), то в 1907 г. в 50 губерниях Европейской России их было 1288 тыс. За вычетом тех, «кому на Руси жить хорошо», т. е. высших чиновников, ге­нералитета, латифундистов, крупной буржуазии (60 тыс. семей или 366 тыс. человек, т. е. около 0,34% населения), остается 5,5%; все остальные — 94,2% — были «низшим классом». Отставание России от развитых стран (в Вели­кобритании в 1911 г. -20,3%; в США в 1910 г. -21,4%, ас фермерами — 37,9%) по численности среднего класса объяс мялось неразвитостью института частной собственности и экономической отсталостью (Миронов Б.Н. Опора, бу­фер и гарант //Родина. 2001. № 4. С. 47-48).