Сергей Куличкин - Душа и слава Порт-Артура

Отношения с командиром полка становились все хуже и хуже. Полковник Цитович не пользовался в полку особым уважением. Слабый, безвольный человек, он, однако, любил показать свою власть перед подчиненными. С офицерами разговаривал грубо, солдат презирал. Командовал полком он весьма странно: на зимних квартирах под прямым руководством и при непосредственном участии жены, летом, в лагерях, лучшим советчиком его был личный повар, недалекий и весьма ограниченный субъект. Офицеры не любили полковника, за глаза дразнили, сочиняли про него анекдоты. Повара ненавидели, но старались не перечить ему, а многие даже пытались заручиться покровительством этого ничтожного человека.

Роман Исидорович всегда осторожно подходил к оценке людей, особенно своих командиров. Он упорно отказывался верить слухам, в душе побаиваясь очередного разочарования.

Но жизнь скоро столкнула его с этим человеком. Еще в Минске он задержал на улице полкового музыканта за неотдание чести. Тот попытался скрыться. Кондратенко удержал его. Музыкант вел себя вызывающе нагло. Тогда же Роман Исидорович просил полкового адъютанта арестовать наглеца. Тот несколько замялся, объясняя это тем, что музыкант — приятель командирского повара и потому так развязен. Но в лагере все-таки арестовал его. Однако не прошло и получаса, как Кондратенко был вызван к полковому командиру. Цитович в грубой форме потребовал отменить приказание Кондратенко. Только твердостью и спокойствием удалось Роману Исидоровичу оставить свое распоряжение в силе.

Плохие отношения с Цитовичем огорчали еще и потому, что Кондратенко рассчитывал организовать в ротах школы обучения солдат грамоте, а без разрешения командира полка сделать это было невозможно. Близко общаясь с солдатами на занятиях, он не уставал удивляться их природному уму и смекалке. Из многих могли бы развиться настоящие таланты, полезные не только армии, но и вообще государству. Мешала почти поголовная неграмотность. Обучение облегчило бы и подготовку унтер-офицеров.

К большому удивлению Кондратенко, командование ничего предосудительного в его предложении не нашло, хотя и не пошло навстречу. Большинство офицеров приняли новшество в штыки, и только в роте Кондратенко школа работала исправно. Роман Исидорович спешил поделиться радостью с братом:

«Сегодня праздник, а потому с оставшимися людьми я занялся грамотностью в ротной школе, о которой не знаю, писал ли тебе. Дело в том, что, пользуясь отпущенной мне, как командиру роты, офицерской палаткой и любезностью завхоза, давшего лес на постройку столов и скамеек, я устроил палатку для занятий с теми из молодых, призыва 1887 года, которые сами вызовутся заниматься.

Затея эта, обещавшая высоко поднять дело в учебной команде, в которую для приготовления к унтер-офицерскому званию будут поступать уже люди грамотные, была довольно равнодушно встречена полковым командиром, узнавшим о ней при осмотре палаток, но, наоборот, встретила самый живой и радушный отклик среди молодых солдат моей роты. Сегодня проходило мое первое занятие с ними, и, кроме напряженного внимания и старания, я не видел ничего.

Офицеры, к сожалению, даже молодежь, отнеслись к этому делу довольно индифферентно, а отчасти враждебно, опасаясь, как бы подобная новость, по выражению командира полка, не вошла как-нибудь в моду, а тогда — прощай, пожалуй, снова несколько свободных часов, которые, вместо карт и тому подобного, придется обратить на солдатское образование.

В двух только ротах устроилось пока по одной ротной школе…»

Пришла очередь ходить в наряды, и Роман Исидорович понял, насколько он был прав, усиленно занимаясь раньше. На службу заступали по два раза в неделю в полковой и крепостной караулы, которые отнимали много времени от боевой подготовки. Только в 7-й роте люди, привыкшие к большим нагрузкам, успевали восполнять пробелы в занятиях.

Кондратенко в период караулов пришлось вновь вспомнить свою старую профессию военного инженера. Во время дежурства в Бобруйской крепости он по просьбе коменданта тщательно обследовал все укрепления и составил краткую докладную записку, в которой отметил, что «по своей профили — это сильная и прекрасная крепость, но ее уязвимая пята — полное отсутствие блиндированных, безопасных от навесного и перекидного огня построек, а также поперечных траверсов для зашиты от анфиладных выстрелов».

Началась пора всевозможных смотров, и у дотошного капитана вновь возникли трения с начальством. Уже простая проверка обмундирования раскрыла такие безобразия, о которых он стал забывать со времени своей службы в Чорохской инженерной дистанции. Позднее он с горечью напишет брату:

«Мундирная первосрочная одежда выдана людям удивительно плохая; объясняют это долгим лежанием мундиров на складе — но против полной вероятности такого объяснения говорят мундиры, сшитые в полку: неряшливость отделки, разнообразие и плохое качество материала, употребленного на постройку, приводит в недоумение. Халатность, чтобы не сказать больше, доходит до того, что заведующий швальней оказывается совершенно не знаком с приказом, определяющим размеры разных частей мундирной одежды, а целиком полагается в этом случае на закройщиков из нижних чинов, большей частью евреев. Про второсрочную одежду и говорить нечего: это большею частью вещи, выслужившие вдвое, втрое законный срок и выданные людям в третий, четвертый раз, с такой притом развязной наглостью, что выдающие подобную дрянь вместо приличной одежды не сочли даже нужным переменять подкладку, на которой красуется клеймо, изобличающее давний год постройки и, следовательно, компрометирующее выдающих. В довершение безобразия выдаваемую мундирную одежду обязывают сберечь с такой совершенностью, что приходится ротным командирам, во избежание страшных упреков и угроз за скорое изнашивание платья, буквально заставлять нижних чинов покупать себе собственную одежду.

Принимая роту, я пробовал было подать по этому поводу рапорт, но последний положен под сукно, а все молодые солдаты призыва 1887 года все-таки принуждены были ходить в собственных мундирчиках.

Принимая теперь первосрочную мундирную одежду и просматривая второсрочную, я натолкнулся на такие возмущающие факты, подобных которым, говорю с искренностью, не встречал в самой разнузданной части военно-инженерного ведомства…»

1 июля вечером один из офицеров полка получил депешей из Вильно неофициальное уведомление о приезде через два-три дня в Бобруйск командующего Виленским военным округом генерала Гонецкого. Для встречи начальства во всех полках дивизии были приняты надлежащие меры. Назначенные на эту неделю занятия — уставные батальонные учения, глазомерное определение расстояний и, наконец, боевые стрельбы — отменялись приказом командира корпуса. Вместо этого предлагалось отработать церемониальный марш. Начиная с пяти утра на правом фланге лагеря раздавались первые звуки церемониального марша, и далее музыка гремела до заката во всех частях обширного плаца. Под эти звуки двигались сначала роты. Потом роты сводились в батальоны, полки и, наконец, к вечеру, когда полки соединялись в бригады, приезжали бригадные командиры и начальник дивизии. Бригады шли мимо центральной трибуны. Через несколько дней Роман Исидорович написал: