Александр Каждан - Два дня из жизни Константинополя

С IV в. начинается упадок античного мира, завершающийся крахом рабовладельческих порядков и формированием средневекового, феодального общества. Сложный, до конца еще не разгаданный процесс этот протекал по-разному на Западе и на Востоке. На Западе внешне он выразился в падении Римской империи (формальная дата конца Западной Римской империи — 476 г.) и образовании на всей ее территории варварских королевств. Под поверхностью этих бурных событий: вторжений варваров, народных восстаний, войн и перекраивания карты Европы — совершались глубокие общественные перемены. Античный город с его рабовладельческими порядками и налаженной муниципальной жизнью, с его театрами, общественными банями и заседаниями городского совета если и пережил на Западе падение Римской империи, то не надолго: исходным пунктом Средневековья была деревня, и гегемония деревни определяла долгие столетия и экономику, и политические формы, и культурное развитие феодального мира.

На Востоке развитие было иным. Внешне Империя римлян-ромеев никогда не переставала существовать, а вторжение варварских народов привело здесь лишь к потере обширных, но все-таки окраинных территорий ранней Византии. Общественные и культурные традиции Рима (и в очень большой степени архаичных, дорийских обществ) не подверглись здесь такому сокрушительному слому, как это было в западной части Средиземноморья. Но несмотря на относительную политическую устойчивость, Восточная Римская империя вступает в Средние века отнюдь не в неизменном облике.

По-видимому, в VII в. Византия пережила упадок античных городов, сопровождавшийся известной натурализацией хозяйства и возрождением общинного землевладения. Пусть этот упадок оказался здесь менее всеобъемлющим, нежели на Западе, пусть Константинополь продолжал функционировать в качестве большого города, — подавляющая масса периферийных центров в VIII столетии лежала в развалинах, и деревня становилась средоточием хозяйственной и духовной жизни.

Не приходится говорить в это время и о сколько-нибудь значительной эксплуатации рабов в Византии. Рабство не исчезло здесь (как не исчезло оно и на Западе), но оно ни в какой мере не определяло ни хозяйственного облика, ни классовой структуры Ромейской империи.

Так с самого начала мы сталкиваемся с одним из противоречий византийской общественной системы: она принадлежала античности и вместе с тем не принадлежала ей. Она принадлежала античности всей своей формой, всем своим внешним бытием: самоназванием, языком, политической терминологией, культурными традициями, — и тем не менее по существу Византия представляла собой новый, средневековый социокультурный феномен.

Здесь вырастают — медленнее, чем на Западе — новые социальные связи и новые экономические единицы. Поместный (сеньориальный) строй и рента феодального типа пробивают себе дорогу. Граждане империи перестают ощущать себя горожанами, патриотами «своей» Солуни или «своей» Никомидии — они ищут и создают иные формы социальной общности. Вместе со всей городской жизнью сходят на нет и античные культурные организации: театры, библиотеки, высшие учебные заведения, бани, что служили в римских городах своеобразными клубами. Изменяется планировка поселений, характер общественных зданий, даже моды и прически преобразуются.

Культурный разрыв с античностью резче бросается в глаза, чем социальный. Становление Ромейской империи хронологически совпадает с победой христианства, которое создало новую систему ценностей, новые эстетические идеалы и новую мифологию.

Средневековое европейское мировоззрение родилось как отрицание античной системы взглядов. Христианство, зародившееся в недрах античного общества как религиозно-этический протест против созданных древним миром общественных ценностей, сделалось в Римской империи на протяжении IV в. господствующей идеологической системой, определявшей главнейшие формы представлений человека о мире, Боге и самом себе. Оно было приспособлено к потребностям господствующего класса, стало в дальнейшем санкцией феодального государства, но оно не отказалось от бунтарского языка своих основателей, сочинения которых — правда, после тщательного отбора и отсева — составили «Новый Завет», священное для христианина собрание книг. Это противоречивое двуединство протестующей фразеологии и примиряющей функциональной роли на долгое время составило свойство христианского мировоззрения: не только официальная пропаганда питалась его идеями, но также ересь, протестующая против официальной пропаганды; средневековое художественное творчество, пронизанное христианским «языком», могло выражать не только стремления царей и сеньоров (что так было, в том нет ни малейшего сомнения), но и чаянья «маленького человека», которому так неуютно жилось в обществе, направляемом царями и сеньорами. Противоречивое двуединство христианства всегда приходится иметь в виду, когда мы обращаемся к обществу Средневековья.

Можно ли попытаться выразить в общем виде мировоззренческое различие античного и средневекового мира? Конечно, всякая попытка такого масштаба останется условной и абстрактной, и всегда можно будет указать на те или иные факты, не совпадающие с общей схемой. Античное мировоззрение или средневековое мировоззрение — это настолько широкие понятия, что в их пределах всегда можно обнаружить переходные слои, взаимосближающиеся элементы, всегда можно выявить античных предшественников Средневековья и античные традиции в Средневековье.

Но если говорить о том, что само христианство прежде всего отвергало в античности, то это может быть сведено к представлению о человеке как существе, живущем «общественной» (по античной фразеологии) или «внешней» (по фразеологии христианской) жизнью. Если выразиться максимально обобщенно, античность исходила из того, что человек живет ради деятельности и успех в этой «внешней» деятельности есть мерило человеческого счастья. Деятельность мыслится как общественная, предназначенная к благу отечества, которое понимается то как родной полис, то как средиземноморская империя. В этой деятельности человеку нужны как физические доблести (отвага и сила воина), так и умственные достоинства (знания, хитроумие, проницательность, красноречие), и гармоническое единство того и другого выступает в качестве этического и художественного идеала. Честь понимается как верность отечеству и отеческим установлениям, она как бы ограничена территориальными рамками, и то, что недопустимо по отношению к соотечественнику, отнюдь не является предосудительным, если направлено против «чужака».