Павел Рейфман - Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

Всё это должно было базироваться на некоторых обязательных основаниях, которые повторяются во всех документах о цензуре: охрана веры, православной церкви, уважения к церквям, к основным государственным законам; защита неприкосновенности верховной власти, особ императорской фамилии, нравственности, чести и домашней жизни каждого; в то же время предлагалось разрешать суждения о несовершенстве прочих законов, о злоупотреблениях и недостатках администрации, о местных нуждах, о недочетах, пороках и слабостях людских вообще; речь шла и о понимании необходимости отличать чисто ученые статьи, печатающиеся в научных книгах и журналах, от статей в периодических журналах и газетах, особенно в тех, которые читаются народом, привыкшим верить всему печатному.

Председателю комиссии дано право приглашать в нее литераторов и редакторов. В случае его желания, разрешалось подвергнуть некоторые вопросы печатному обсуждению, обратившись сначала к министру просвещения (за разрешением?). Посылая эту инструкцию, Головнин прилагал к ней ряд сведений по цензуре, обзоров и других материалов, изданных министерством. Разобраться во всем этом оказалось не легко. Царь, видимо, интересовался делами комиссии. Головнин просил Оболенского регулярно посылать краткие ежемесячные отчеты об ее работе, которая должна быть окончена в 63 г. (134-35).

В решение вопроса о цензуре впервые попыталась вмешаться общественность. Сами власти, еще в начале 61 г. года, до создания комиссии Оболенского, призвали писателей и редакторов разных оттенков высказать свое мнение о средствах улучшения положении литературы. Петербургская группа журналистов составила проект, переданный для обсуждения в Москву. Его привезли туда литераторы радикального толка Чернышевский и Елисеев, как уполномоченные Петербурга (см. в воспоминаниях Феоктистова). Предложенные петербуржцами положения москвичи сочли не совсем приемлемыми. Они поручили Каткову составить свою записку, что он и сделал. Как раз в это время министром просвещения назначен Путятин. Возник вопрос о форме и поводе подачи московских предложений. Вновь обратились к Каткову, тот передал записку Валуеву, который не обратил на нее внимания, переслал в комитет 61 г., где, видимо, на нее тоже не реагировали. Такова была судьба первого коллективного заявления русских литераторов (57–58).

Новая записка составлена от имени основных петербургских и московских периодических изданий, журналов и газет («Русский вестник», «Современник», «Русское слово», «Отечественные записки», «С.-Петербургские ведомости», «Время» и другие). Она начиналась с утверждения, что литература — существенная потребность образованного общества, которое не может быть равнодушным к положению печати; ныне возникла необходимость привести ее дела в правильное положение; само правительство озабочено этим; оно начинает понимать, что злоупотребления печати подлежат не административной расправе, а разбирательству правильно устроенного суда. По нению авторов, Россия — страна, где свобода печати может быть допущена с полной безопасностью; такая свобода — конечная цель; пока же возможно переходное улучшение положения печати, уже при существующем порядке. Предлагается всю ответственности за напечатанное, которую делят цензор, редактор и автор. возложить на редакторов, дав им право, по их желанию, взять ее на себя или передать цензуре (64). Записка допускала возможность целой система взысканий, вплоть до весьма строгих, до возврата издания под цензурный надзор при сильных отклонениях от закона, но выражала надежду, что крайних случаев, когда потребуются последние, будет мало; возможность зажигательных прокламаций, возмутительных памфлетов не дает оснований стеснять предупредительными мерами литературу, находящуюся под контролем правительства, которое в честной литературе всегда находит поддержку и опору;. чем больше дать простора печати, тем менее окажется в ней путей для тайных, бесконтрольных действий (68). Осуждается стремление вообще скрыть существование цензуры, запретить всякие намеки на нее; нельзя даже сказать, что статья не напечатана из-за запрещения цензора; воспрещены даже многоточия; правительство как бы стыдится своих собственных распоряжений; оно не доверяет самой цензуре, ставя цензуру над цензурой; если высказываются мнения односторонние и ложные, они должны подвергаться критике, а не цензуре; их нужно опровергать, а не запрещать (69). В интересах России не стеснять печать, а, напротив, давать ей всевозможные льготы, пока она остается в рамках, означенных правительством. Весьма желательно, чтобы по разным предметам высказывалось возможно более разнообразных мнений (70).

Заканчивалась записка рассуждением о самом минимальном варианте: если печать все же останется во власти административной расправы, желательно, чтобы решения Главного Управления, по крайней мере, приняли в какой то степени характер судебный и были выслушаны обе стороны, чтобы не объявляли виновными, не допустив оправданий обвиняемых (80). Беспристрастность, спокойствие, терпимость — только польза для всякого дела. Лучше несколько дней помедлить карой, чем совершить несправедливость. Полезнее объективно выслушать доводы не только против, но и в пользу обвиняемого (80). В записке предлагается, чтобы при разборе дел о литературе в Главном Управлении присутствовали 2–3 выбранных представителя со стороны периодической печати, хотя бы только с совещательным, а не решающим голосом (81).

Не столь уж радикально. Речь шла не о противостоянии правительству, а о сотрудничестве с ним (83). К такому сотрудничеству стремилось большинство подписавших записку. Но все же пафос отрицания в ней весьма силен. Резкой критике подвергалось современное положение вещей в сфере цензуры. Предлагалась отмена цензуры предупредительной, замена административного произвола судебным разбирательством, участие в принятии решений представителей печати. Авторы записки, с оговорками, сглаживанием острых углов, с подчеркиванием своей благонамеренности, всё же предлагали довольно серьезные меры, которые должны были облегчить положение литературы, периодической печати.

Подписавшие записку принадлежали к разным общественно-литературным лагерям. Одни далее предлагаемых в ней мер не шли. Для других она казалась слишком радикальной, подписывали ее с опаской. Для третьих записка являлась программой — минимум. Власть же не собиралась серьезно учитывать пожелания литераторов, журналистов. Записка не имела последствий, была подшита к делу, хотя некоторые положения ее отразились в дальнейшем в цензурных постановлениях, в весьма одностороннем виде.