Павел Рейфман - Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

Царь возмущен. Он привык увольнять неугодных ему лиц. Но уходить по своей собственной инициативе, когда император не выразил такого желания, — это возмутительное своеволие, чуть ли не бунт. Николой искренне верил, что Пушкин оскорбил его, презрев все милости, которые ему были оказаны. В каждом слове царя по поводу отставки Пушкина ощущается смертельная обида. 30 июня Бенкендорф извещает поэта, что царь, «не желая никого удерживать против воли», отставку принимает, что он повелел министру иностранных дел исполнить просьбу Пушкина, но право посещать архивы «может принадлежать единственно людям, пользующимся особенным доверием начальства», находящимся на службе (т. е. Пушкин такого права лишается). (Лемк или Тырк515).

2 июля Жуковский сообщал Пушкину: «Государь опять говорил со мной о тебе. Если бы я знал наперед, что тебя побудило взять отставку, я бы мог ему объяснить всё, но так как я сам не понимаю, что тебя заставило сделать эту глупость, то мне нечего было ему ответить. Я только спросил: —Нельзя ли как этого поправить? — Почему же нельзя? — отвечал он. — Я никогда никого не удерживаю и дам ему отставку. Но в таком случае между нами все кончено. Он может, однако, еще взять назад письмо свое. Это меня истинно трогает, а ты делай, как разумеешь». По сути, царь заявлял, что при отставке Пушкина они делаются врагами. Пушкин вынужден взять отставку обратно. 3 июля он обращается к Бенкендорфу с просьбой об этом: «Несколько дней тому назад я имел честь обратиться к вашему сиятельству с просьбой о разрешении оставить службу. Так как поступок этот неблаговиден, покорнейше прошу вас, граф, не давать хода моему прошению Я предпочитаю казаться легкомысленным, чем быть неблагодарным» (858). Всё же Пушкин просит отпуск на несколько месяцев.

4 июля Пушкин пишет Жуковскому о том, что получив его письмо от 2 июля, сразу попросил Бенкендорфа остановить дело об отставке. Затем его официально известили, что отставку дают, но вход в архивы ему будет запрещен. Пукин пишет о своем огорчении, о том, что подал в отставку он в минуту хандры и досады на всех и на всё: трудные домашние обстоятельства, положение не весело, перемена жизни почти необходима; всё это изъяснять Бенкендорфу не достало духа; поэтому письмо к нему могло показаться сухим, а оно просто глупо; не думал, что так получилось; писать прямо государю «не смею — особенно теперь. Оправдания мои будут похожи на просьбы, а он уж и так много сделал для меня» (499). О том, что получил еще два письма Жуковского (содержащие советы и упреки- ПР). И концовка: «Но что ж мне делать! Буду опять писать к гр. Бенкендорфу».

Такое письмо он пишет в тот же день, 4 июля. Ответ на письмо Бенкендорфа от 30 июня. Выражает крайнее огорчение, что необдуманное прошение, вынужденное неприятными обстоятельствами, могло показаться «безумной неблагодарностью и сопротивлением воле того, кто доныне был более моим благодетелем, нежели государем»; будет ждать решения своей участи, «но во всяком случае ничто не изменит чувства глубокой преданности моей к царю и сыновней благодарности за прежние его милости».

Уже посылая письмо Жуковсму от 4 июля Пушкин, видимо, рассчитывал, что тот покажет его письмо Бенкендорфу. И не ошибся. Бенкендорф передал царю письма Пушкина к Жуковскому и к себе, сопроводив их запиской: Пушкин сознает, что сделал глупость; он (Бенкендорф) предполагает, что царь на письмо об отставке не отреагирует, как будто бы его не было: «лучше, чтоб он был на службе, нежели представлен самому себе». Здесь же сообщается, что не дано хода бумагам об отставке Пушкина. Царь соглашается с мнением Бенкендорфа: «Я его прощаю, но позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться»: что простительно двадцатилетнему безумцу, не может применяться к человеку 35 лет, мужу и отцу семейства.

Приходится оправдываться и «раскаиваться» снова и снова. На этом настаивает и Жуковской, требуя, чтобы Пушкин «чистосердечно обвинил себя за сделанную глупость», проявил «чувство благодарности, которого государь вполне заслуживает». В другом письме (от 6 июля) Жуковский наставляет: «Действуй просто. Государь огорчен твоим поступком, он считает его с твоей стороны неблагодарностью. Он тебя до сих пор любил и искренне хотел тебе добра… Ты должен столкнуть с себя упрек в неблагодарности и выразить что-нибудь такое, что непременно должно быть у тебя в сердце к Государю» (Тыр 380).

Пушкин не понимает, в чем он виноват и пишет об этом 6 июля Жуковскому, упрекавшему его за холодность писем с раскаянием: «Я, право, сам не понимаю, что со мною делается. Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное мое спокойствие — какое тут преступление? какая неблагодарность? Но государь может видеть в этом что-то похожее на то, чего понять всё-таки не могу. В таком случае я не подаю в отставку и прошу оставить меня на службе. Теперь, отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми? Во глубине сердца своего я чувствую себя правым перед государем: гнев его меня огорчает, но чем хуже положение мое, тем язык мой делается связаннее и холоднее. Что мне делать? Просить прощения? хорошо; да в чем?» Обещает явиться к Бенкендорфу и объяснить, что у него на сердце, «но не знаю, почему письма мои неприличны. Попробую написать третье» (500–501).

В тот же день, 6 июля, написано это третье письмо Бенкендорфу: «Подавая в отставку, я думал лишь о семейных делах, затруднительных и тягостных <���…> Богом и душою моею клянусь, — это была моя единственная мысль; с глубокой печалью вижу, как ужасно она была истолкована. Государь осыпал меня милостями с той первой минуты, когда монаршая мысль обратилась ко мне. Среди них есть такие, о которых я не могу думать без глубокого волнения, столько он вложил в них прямоты и великодушия. Он всегда был для меня провидением, и если в течение этих восьми лет мне случалось роптать, то никогда, клянусь, чувство горечи не примешивалось к тем чувствам, которые я питал к нему. И в эту минуту не мысль потерять всемогущего покровителя вызывает во мне печаль, но боязнь оставить в его душе впечатление, которое, к счастью, мною не заслужено» (858-9).

Письмо было доложено царю, сочтено достаточно проникновенным и Пушкина Николай «соизволил простить».

Жуковский, содействующий примирению Пушкина с императором, желающий поэту добра, тоже не мог удержаться от упреков, от желания прочесть Пушкину нотацию . 13 июля, когда размолвка осталась уже позади, он пишет: «Ты человек глупый, теперь я в этом совершенно уверен. Не только глупый, но и поведения непристойного. Как ты мог не сказать о том ни слова ни мне, ни Вяземскому, не понимаю. Глупость, досадная, эгоистическая, неизглаголенная Глупость» (Тыркова 380).