Вернер Зомбарт - Буржуа

Альберти набрасывает также схему порядка относительной важности отдельных расходов:

1. Расходы на пищу и одежду: они необходимы;

2. Другие расходы; из них:

а) некоторые также необходимы; это те, которые, если не будут сделаны, могут повредить значению в обществе, реноме семьи: это расходы на поддержание дома, сельской виллы и делового помещения в городе (botegga);

б) другие, которых, правда, можно и не делать, но которые все же по существу не являются предосудительными: если их делают, то наслаждаются, если их не делают, то не терпят никакого ущерба; сюда относятся расходы^а упряжку, на книги, на роспись лоджии и т. д.;

в) наконец, существуют расходы, которые вполне заслуживают осуждения, которые являются сумасшедшими (pazze): это расходы на людей, на пропитание клиентелы (опять скрытая злоба на все сеньориальное: такая свита хуже диких зверей!) (148).

Необходимые расходы следует делать как можно скорее; ненеобходимые следует откладывать как можно дольше. «Отчего? — спрашивают ученики учителя. — Мы хотели бы услышать твои основания, так как мы знаем, что ты не делаешь ничего без самого зрелого размышления (nulla fate senza optima ragione)». «Оттого, — отвечает Джианоццо, — что желание сделать расход, если я его отложу, у меня, возможно, пройдет и я тогда сберегу эту сумму; если же это желание у меня не пройдет, я все же буду иметь время поразмыслить, как бы мне достать желаемое самым дешевым путем» (149).

Но в законченную экономизацию хозяйства (и жизни) входит не только сбережение (его можно было бы назвать экономией материи), но также и полезное распределение деятельности и целесообразное использование времени, входит то, что бы можно было обозначить как экономию сил. Ее и проповедует наш учитель с убедительностью и настойчивостью. Настоящая masserizia должна распространяться на хозяйственное обращение с тремя вещами, которые нам принадлежат:

1. На нашу душу.

2. Наше тело.

3. Прежде всего! — на наше время.

Хозяйственное обращение означает полезное и приличное использование: «Всю мою жизнь я тружусь, чтобы делать полезные и честные дела» (149а), но прежде всего означает использование вообще: «Я использую мое тело, мою душу и мое время не иначе, как разумным образом. Я стремлюсь как можно больше от них сохранить и по возможности ничего не потерять» (150). Но самое главное — избегайте праздности. Два смертельных врага — это расточительность и праздность. Праздность губит тело и дух (151). От праздности происходят бесчестие и позор (disonore et infamia). Душа праздных людей всегда была местом зарождения всех пороков. Нет ничего столь вредного, столь губительного (pestifero) для общественной и для частной жизни, как праздные граждане. Из праздности возникает пышность (lascivia), а их нее — презрение к законам и т. д. (152).

Когда ученики однажды жалуются, что они ведь не смогут запомнить все мудрые поучения учителя и следовать им, он замечает: напротив, если только они правильно распределят свое время: «Кто умеет не терять время, тот сможет делать почти всякое дело; а кто умеет хорошо употреблять свое время, тот скоро овладеет любой деятельностью».

Джианоццо дает потом сам указания, как лучше всего можно распределить и использовать свое время: «Чтобы не потерять ничего от столь драгоценного блага, как время, я ставлю себе такое правило: никогда я не празден, я избегаю сна и ложусь только тогда, когда я падаю от утомления… Я поступаю, следовательно, так: я избегаю сна и праздности тем, что я предпринимаю что-либо. Чтобы в добром порядке совершить все то, что должно быть совершено, я составляю себе утром, когда я встаю, план распределения времени: что должен я сегодня сделать? Много дел; я перечислю их, думаю я, и каждому потом назначу его время: это я сделаю сегодня утром, это — после обеда, то — сегодня вечером; и, таким образом, совершаю я свои дела в добром порядке, почти без труда… Вечером, перед тем как лечь отдыхать, я передумываю все, что я сделал… Я предпочитаю потерять сон, чем время» (154).

И так далее в бесконечных повторениях (которые еще не свидетельствуют о настоящей экономизации речи!).

Что, однако, опять-таки является главным для делового человека? Прилежание и старательность — источник богатства: «Доходы растут, так как с расширением дел увеличивается и наше прилежание, и наш труд» (155).

Для завершения еще, быть может, страдающей пробелами картины, которую эти выдержки из нашего лучшего источника дают о духе флорентийского «мещанина» в XV столетии, я хочу привести здесь еще живое изображение, которое набрасывает нам один остроумный писатель о родственниках Леонардо да Винчи и которое, как по мерке, вставляет их в рамку, оставленную нам письменными памятниками (156).

«Особенное сокрушение по поводу распространявшихся в то время слухов об его безбожии высказал брат Лоренцо, почти мальчик по летам, но уже деловитый — ученик Савонаролы, „плакса“, добродетельный и скопидомный лавочный сиделец флорентийских шерстяников. Нередко заговаривал он с художником при отце о христианской вере, о необходимости покаяния, смиренномудрия, о еретических мнениях некоторых нынешних философов и на прощание подарил ему душеспасительную книжку собственного сочинения».

«Теперь, сидя у камина в старинной комнате, вынул Леонардо эту книжку, исписанную мелким, старательным лавочным почерком:

„Книга Исповедальная, сочиненная мною, Лоренцо ди Сэр-Пьеро да Винчи, флорентийцем, посланная Наине, невестке моей, наиполезнейшая всем исповедаться в грехах своих желающим. Возьми книгу и читай, когда увидишь в перечне свой грех, записывай, а в чем неповинен, пропускай, оное будет для другого пользительно, ибо о таковой материи, будь уверен, даже тысячи языков всего не могли бы пересказать“».

Следовал подробный составленный юным шерстяником с истинною торговою щепетильностью перечень грехов и восемь благочестивых размышлений, «кои должен иметь в душе своей каждый христианин, приступая к таинству исповеди».

С богословскою важностью рассуждал Лоренцо, грех или не грех носить сукна и другие шерстяные товары, за которые не уплачены пошлины. «Что касается души, — решал он, — то таковое ношение чужеземных тканей никакого вреда причинить не может, ежели пошлина неправедна. А посему да не смущается совесть ваша, возлюбленные братья и сестры мои, но будьте благонадежны. А если кто скажет: Лоренцо, на чем ты утверждаешься, полагая так о заграничных сукнах? — я отвечу: в прошлом, 1499 г., находясь по торговым делам в городе Пизе, слышал в церкви Сан-Микеле проповедь монаха ордена св. Доминика, некоего брата Заноби, с удивительным и почти невероятным обилием ученых доказательств утверждавшего то самое о заграничных сукнах, что и я ныне».