Валентина Брио - Поэзия и поэтика города: Wilno — װילנע — Vilnius

Прослеживается здесь и другая традиция: русская литература, которая тоже была источником вдохновения для еврейских поэтов и писателей. Последнее двустишие, завершающее четвертую главу, -

явно спроецировано на пушкинские строки:

На ту же аллюзию работает и обращение к статуе с просьбой, и сами слова «каменный», «тяжесть» и т. п. Не исключено также наличие интертекстуальной связи и с пушкинским «Пророком» («глаголом жги сердца людей!» — «возвысь могучий голос»). Мотив оживающей статуи ведет и к другому пушкинскому тексту — к «Медному всаднику»; здесь надо отметить и анафорические зачины Шнеура «любил я…», «помню я…» («Люблю тебя, Петра творенье, // Люблю твой строгий, стройный вид…»), и его обращение к городу «на ты» («Разделила ты славу Иерусалима…»), и образ города-бабушки, женщины, вдовы («…как перед новою царицей // Порфироносная вдова» [302]). Все это обнаруживает художественную логику введения Шнеуром в поэму также имени самого Пушкина: пусть через «сквер Пушкина», но и в некотором, так сказать, статуарном виде, — неподалеку от собора находился скульптурный бюст русского поэта.

Эмоциональный тон этих глав и образы ночного города возвращают к горькой правде реальности — галута (изгнания): поэтом использована библейская семантика ночи как галута , жизни в рассеянии. Этими мотивами во многом определяется образ Вильны как столицы еврейской диаспоры, галутного Иерусалима . Последнее словосочетание абсурдно: ведь жители ушли из разрушенного Иерусалима в галут . Имя Иерусалима оказывается как бы снижено: это не высокий символ, а, наоборот, на этом символе — печать униженности. Рождается новый двусоставный образ:

Двойственность образа еврейского Вильно видна и в позиции отталкивания-притяжения со своим великим «двойником»: галутный Иерусалим — некий суррогат, но, с другой стороны, он ведь — галутный Иерусалим , и в этом отчетливо чувствуется желание сохранить память и любовь, историю.

Так же можно объяснить и метания лирического героя. Его желание уйти из города и такая реалия, как железная дорога, приобретает символический оттенок — «рельсы, разделяющие сердце этого города», где соплеменники кажутся рабами: галут подавил их, лишь за пределами его — свобода. Здесь же перечисляются и противопоставляются Вильно другие страны, привлекательные красотой и богатством: Франция, Германия, Италия, Греция. Но в конце концов оказывается, что уйти от этого города нельзя — как невозможно убежать от самого себя. Пусть Вильно видится «большой гостиницей», «захолустьем» и даже чужбиной, все же главные ценности его, несмотря ни на что, сохраняются. Это ностальгический запах субботней рыбы, талит в окне синагоги; наконец, здесь даже «еврейский портной напевает мелодии молитв Йом-Кипура, а швейная машинка аккомпанирует ему» (11). Такие впечатления врачуют душу и превращают чужое пространство в родное, заставляют воскликнуть:

вызывают желание остаться здесь, где и в галуте сохраняется истинный дух и образ жизни народа, прочные устои, слиться с ними, построить здесь свой дом. Передается это и чрезвычайно характерным для поэмы параллелизмом образов. При этом высокое духовное — Тора, звезды в небе — остается неизменным, а низший уровень — физического существования — изменчив: это и рабство, но и возможность счастья. При этом земное счастье обеспечивается не в последнюю очередь как раз духовностью — ведь в традиционном образе жизни евреев осуществляется религиозное установление освящать (путем выполнения ряда специальных предписаний) каждодневную жизнь в ее бытовых проявлениях. Шнеур это понимал и сумел тонко передать, что и определило высокую оценку Клаузнера: «Ни один еврейский поэт не описал… столь полно целый богатый мир. Никто не разглядел смешение старого и нового в „литовском Иерусалиме“ так, как увидел его Шнеур» [303]. Еврейская Вильна у Шнеура — сложность и противоречивость самой еврейской судьбы.

В заключительной, шестой главе Шнеур словно подводит итог противоречивым чувствам и размышлениям, вылившимся в эту поэму. Перед взором поэта теперь военные и послевоенные картины, и облик города в образе матери, почтенной бабушки из начальных строк поэмы, теперь иной:

И образность, и характер интонации естественно ведут к топосу разрушенного Иерусалима:

Образ «Вильны-бабушки» у Шнеура определенно тонкой связью соединен с образами «Плача» Иеремии. Впитала поэма также силу и энергию выразительности уже упоминавшихся кинот , плачей о разрушенном Иерусалиме, поэтически развивающих мотивы Иеремии. В их поэтике лейтмотивное развитие темы, многообразие рифмовок и варьирование однокоренных словосочетаний близко Шнеуру, знатоку Писания и его традиционных интерпретаций.

По всей вероятности, чепец, упавший (сорванный) с головы «старушки-Вильны», образно соотносится с короной (венцом), упавшей с головы Иерусалима, Иудеи, — этот мотив, символизирующий утрату величия, встречается опять же у Иеремии (например, Иер., 5:16) и характерен для кинот [304] . Растрепанные волосы пожилой женщины — устойчивая метафора разоренного дома, разрушения всего уклада еврейской жизни. В Первую мировую войну на долю виленских евреев выпали особенно тяжкие испытания, связанные вдобавок и с выселениями, которые осуществлялись властями Российской империи из прифронтовой полосы [305].

Образ Вильно проецируется на всегда живой перед духовным взором еврейского писателя Иерусалим — разрушенный, но осененный пророчеством о восстановлении былого могущества. Автор обращается к городу (как и вначале, в пространстве дома) со словами утешения и надежды, со словами молитвы и благословения, повторяя слова пророка Исайи, обращенные к Иерусалиму (Ис., 40:1, дословно) [306](цитируется с купюрами):