Владимир Мартов - Карл Великий

Скорее всего, Константина ждет печальная участь. Я слышал, филархония его матери не знает границ.

– Филар… чего не имеет границ? – переспросил Карл.

– Филархония, – повторил Павел. – То бишь властолюбие.

– Так бы и сказал, – проворчал король, – Терпеть не могу эти непонятные слова, которые вполне могут быть заменены понятными. Чем виновато слово «властолюбие», что его нужно заменять какой-то там филархренией?

– Прошу прощения, ваше величество, – вежливо поклонился Павел, хотя и слегка улыбнулся при этом.

По совету Ангильберта послам было сказано, что как только Хруотруда обучится греческому языку, ее можно будет выдать замуж за наследника константинопольского престола. Прощаясь, Карл все же не преминул поинтересоваться у послов, сохранились ли еще где-нибудь в греческих землях элефанты.

– О, этот зверь с длинным носом, – закивал головой один из послов, – Есть свидетельства, что у веселой Феодоры, царицы с ипподрома, было целых два этих зверя. Но с тех пор у нас давно о них забыли. Но у некоторых восточных монархов они есть. А почему, собственно, блистательный государь франков и лангобардов интересуется этими животными?

– Просто я приобрел зуб элефанта, а имея часть, захотел иметь и все целое, – простодушно отвечал Карл.

Послы уехали. Вскоре и Карл со всей своею свитой покинул Рим. Вернувшись в свои владения, он в том году был избавлен от войны с саксами, и ко всем прочим благополучиям замирился с баварским государем Тассилоном, который принес ему присягу, за что получил от Карла великолепные виллы в Инполыдтадте и Лаутерхофене. На зиму король поселился в Каризиаке – новоотстроенном пфальце в живописнейшем месте на берегу Уазы, и в канун Рождества сюда с четырьмя своими учениками приехал дьакон из Йорка Алкуин Альбинус. Его приезд не был неожиданностью, ибо Карл все чаще вспоминал о встрече в унылой Парме и думал, приедет ли сей странный человек или не сдержит своего слова. И он все-таки приехал.

Каризиакская Пасха была особенная – накануне, в самый Страстной вторник. Карлу исполнилось ровно сорок лет, и по сему поводу сразу после пасхальных увеселений были устроены особые торжества, во время которых все гости наметили одно весьма бросающееся в глаза новшество – дьакон Алкуин за зиму успел обрести огромный вес при дворе короля. Он заслонил собою и лангобардов – Петра, Павлина и Павла, и обоих готов – Теодульфа с Агобардом, и гибернийцев – Дунгала с Дикуилом, и лучшего из пловцов – Аудульфа, и даже старинного любимца – Ангильберта. Алкуин заставил короля снова класть под подушку дощечки с письменами, он научил его вычислять праздники и распознавать небесные светила ненамного хуже самого Дунгала, он втолковывал ему азы диалектики, а самое главное – быстро поставил речь государя, доселе часто отличавшуюся невнятностью. С помощью Алкуина Карл овладел риторикой и теперь почти всегда говорил складно, внятно, не торопясь, но и не совершая излишних длиннот, плавно и уверенно.

Хильдегарду вся сия новая вспышка учебы страшно раздражала. Карл слишком много времени уделял Алкуину и слишком мало – ей, законной жене, которая все еще вожделела иметь от мужа дюжину сыновей и столько же дочек. Однажды она съязвила:

– Уж не хочешь ли ты уподобиться Юлию Цезарю, дорогой муженек?

– Что ты имеешь в виду? – удивился Карл.

– Ну… вообще, – дернула плечиком Хильдегарда.

– Если вообще, то почему бы и нет, – ответил Карл. – Пример, достойный подражания, особенно для монархов.

– То-то и оно, – усмехнулась королева, – Я слышала, Юлий очень даже увлекался худощавыми юношами.

– Что-что? – возмутился Карл. – Ты на кого это намекаешь? A-а! На Алкуина? – И он от души расхохотался.

– А почему бы и нет? – раскраснелась пышнотелая швабка, – И в бане, и в купальне, и за завтраком, и за обедом, и за ужином, и на охоте… Странно, что на ночь еще ко мне спать приходишь, а не с ним укладываешься!

– Хильдегарда, – добродушно прорычал Карл, – до чего же ты дура! Столько лет мы вместе, и я всегда считал тебя умной женщиной, а теперь вижу, что все это время ошибался.

Пойми, что, достигнув такого положения в мире, как сейчас, я не могу уже больше оставаться неотесанным мужланом. Мне необходимо образование, а Алкуин – превосходный педагог, и теперь-то я вижу, что такое Йоркская школа. Это счастье, что она переместилась сюда в лице Алкуина. И к тому же… – Он снова рассмеялся. – Какой же Алкуин юноша! То, что он худощав, – не спорю, но назвать юношей человека, коему уже под пятьдесят… Абсурду с!

– Что это еще за абсурдус? – поморщилась королева.

– То бишь ерунда.

– Так и говори. Сам же всегда бесишься, когда кто-то говорит непонятные слова, коли их можно заменить понятными. До чего же ты изменился! И не к лицу, поверь мне, тебе эта ученость.

Эти манеры выражаться… Тьфу! Все это как-то… не по-нашему. Вспомни доброго короля Дагоберта. Простодушнее и неотесаннее его не было в мире государя. Зато как он бил и басков, и саксов, и всех подобных им разбойников. И до сих пор его не забыли. Все песни – о Дагоберте.

Скажешь, не так?

– Не так, Хильдегарда, не так! – начиная сердиться, отвечал король. – Те времена прошли. Идиллия первых франкских государей канула в безвозвратное прошлое…

– Ох уж мне эти пышные фразочки!..

– Заткнись, пожалуйста, и слушай меня! Именно мы, франки, теперь призваны Богом совершить высочайшую миссию. Быть может, мне суждено уже будет стать государем всего христианского мира. И на этом новом витке истории нашего народа я не имею права уподобляться простодушненькому корольку Дагоберту. Упокой, Господи, его душу!

– Не слишком ли много ты берешь на себя, Карл? И так смотришь на меня… И не обнимаешь… Быть может, я кажусь тебе слишком толстой? Образованные ведь обожают тощих кикимор, у которых изо рта воняет гнилым желудком.

– Вот то-то я и твержу, что ты дура, – улыбался Карл и, заставляя себя уйти от мыслей о высоком предназначении франков, обнимал Хильдегарду так, как она любила – железными объятиями, от которых трещали даже ее швабские, твердые кости.

И все-таки дружба с Алкуином продолжала сердить королеву. Карл постоянно обещал ей, что как только «штукатурщик» выучит его всему, чем сам владеет, сразу же отправится куданибудь в один из больших городов, дабы там основать нечто среднее между крупным монастырем и университетом. Но Хильдегарда успела уже столь люто возненавидеть «Йоркского выскочку», что всякий раз, едва увидев его, чувствовала, как где-то в низу живота у нее что-то обрывается от злости. Она даже стала худеть от этого, и Карл вдруг заметил, что похудение ей к лицу.

Хильдегарда стала гораздо привлекательнее, и с наступлением лета король и королева испытали друг к другу неожиданно сильный прилив любовной тяги, в результате чего Хильдегарда вновь забеременела. Карл стал уделять ей много внимания и страшно переживал, что приходится расставаться, когда надо было идти с войной в Саксонию, а Хильдегарда почему-то очень тяжело переносила начало новой беременности, продолжала день ото дня худеть и часто жаловалась на боли в низу живота.