Владимир Мартов - Карл Великий

– Почему же великий василевс Ирина сама не приехала ко мне? – простодушно спросил Карл.

– Потому что великий автократор франков не приглашал ее, – ответил Ставракий. – И еще потому, что государыня хотела бы по достоинству принять принцепса Карла в своем великолепном граде.

После долгой и чинной церемонии приема гостей Карл устроил для них пышное пиршество и уже тут, за пятой-шестой чашей доброго вина, повел с императрицыным евнухом откровенные разговоры.

– Правда ли, что Ирина вынуждена была выколоть глаза несчастному Константину?

– Не сама… – слегка смутился Ставракий.

– Ну, понятное дело, что сама бы она своими руками не могла обезглазить собственного сына.

– Да, Ирине пришлось приказать палачу сделать это. Увы, Константин оказался безбожником, богохульником и развратником. Он не почитает икон, усмехается, когда говорят о непорочном зачатии Богородицы, он отверг свою законную жену Марию Амнийскую и женился на похотливой блуднице Феодоте. И чтобы пуще прежнего укорениться в грехе и разврате, Константин решил устранить собственную мать, а устранив ее, превратить Константинополь в Содом и Гоморру. Но не думайте, что Ирина не жалела его. После ослепления он был поселен в роскошном доме, и даже его просьбы о том, чтобы с ним вместе поселили блудницу Феодоту, были удовлетворены. Василисса ужасно переживает, что вынуждена была так поступить с сыном.

Поверьте, она очень добрая и сердечная женщина, истинная христианка и мудрая правительница.

– Она уже очень немолода? – спросил Карл.

– Не молода, но выглядит молодо.

– Сколько же ей?

– Сорок.

– Врет, – шепнул тотчас Карлу в самое ухо Алкуин, – Ей под пятьдесят. А раз он занижает ее возраст, то…

Карл толкнул его локтем, мол, сам вижу, что врет.

– Господь Пантократор вознаградил василиссу Ирину за ее добродетели, – продолжал евнух. – В свои сорок она выглядит моложе иной тридцатилетней. Пышные кудрявые волосы цвета заката, серебряные глаза, живые и нежные, румяные щеки, голос, подобный пению лучших музыкальных инструментов. Среди множества подарков, которые мы привезли вашему величеству, есть один замечательный диптих, лучше всего передающий обаяние внешнего облика василиссы.

Карл приказал принести упомянутый подарок и с огромным вниманием рассмотрел его.

Довольно большой диптих, снаружи украшенный золотом и драгоценными камнями, внутри таил на двух своих половинках искусно вырезанные картинки, одна из которых изображала василиссу на колеснице, запряженной четверкою лошадей, ведомых под уздцы четырьмя важными сановниками. По обычаю римских консулов, Ирина разбрасывала пригоршнями деньги толпе.

Другая половинка диптиха изображала миловидную хрупкую женщину с тонкими чертами лица, обрамленного пышными кудрявыми локонами. На ней была узорная далматика и красивый лорум, а голову украшала стема – императорский венец, похожий на замок, врата которого располагались прямо надо лбом Ирины.

– Тонкая работа! – похвалил диптих Карл. – И основа какая необычная. Ведь это, кажется, не дерево и не камень?

– Сей диптих, – пояснил Ставракий, – изготовлен из клыков элефаса, одного из тех, коими владел некогда Александр Великий.

– Элефанта? – вскинул брови Карл.

– Если по-латыни, то да – элефанта, – ответил скопец.

– Передайте автократору римлян Ирине, что я от всей души благодарю ее в особенности за этот подарок и буду хранить его пуще глаза.

Дальше они заговорили о монастырях. Ставракий поведал о Саккудийском монастыре в Вифинии и Студитском в Константинополе, об их уставах и обычаях, о жизни греческих монахов.

Алкуин в свою очередь стал рассказывать о своей обители. Этого Карл уже не слышал, ибо некое странное видение сковало все его существо. Оцепенелый сидел он на своем троне во главе стола и завороженно смотрел на другой конец застолья, где среди множества прочих пирующих сидела молодая Химильтруда, именно такая, какою он увидел ее впервые много лет тому назад. Призрак был такой четкий, что Карл не выдержал и спросил у Алкуина:

– Скажи-ка, брат мой, не видишь ли ты, часом, Химильтруду? Во-он там, неподалеку от Мегинфрида и Гизелы.

– Нет, не вижу, – удивленно отвечал аббат.

– Значит, она мне мерещится! – простонал король.

– Кажется, вы не так уж много выпили, ваше величество, – промолвил сидящий неподалеку Эйнгард.

– Но вон та, в голубой далматике, третья справа от Мегинфрида, разве она мне мерещится? – обиженно спросил Карл.

– Нет, там и впрямь сидит какая-то хорошенькая девушка, – сказал Эйнгард.

– Точно? Значит, не мерещится? – Карл был как безумный. – Кто она? Поди узнай!

Эйнгард спрыгнул со своей скамьи и отправился выполнять поручение. Вскоре он вернулся.

– Это дочь скалистатского майордома Ригвина, – доложил он. – Очень привлекательная аламанночка.

– Как звать?

– Лиутгарда.

– Красивое имя. Приведи ее сюда, ко мне, и посади на свое место.

Вблизи девушка оказалась не так уж сильно похожа на Химильтруду, но все же первое очарование не угасло, и король, забыв обо всем на свете, включая послов василиссы Ирины и саму умозрительную византийскую невесту преклонных лет, упивался обществом молодой аламаннки Лиутгарды. Он держал в своей руке ее нежную трепетную руку, он пытался улавливать запах ее волос, он беспрестанно спрашивал ее о чем-то и не слушал ответов, а слушал лишь звучание ласковых струн ее голоса. Алкуин шептал ему в ухо, что послы уже обижаются, но что за дело было государю до каких-то там греческих евнухов и стареющих василисс, пусть даже молодо выглядевших. Ожившая Химильтруда, воплотившаяся в облике этой чудесной девушки, вновь была при нем.

Дабы все же отвлечь короля, Ставракий попросил принести еще один ценный дар, привезенный в Ахен из Константинова града, – нечто причудливое, громоздкое, какой-то механизм, составленный из медных трубок, колес, рычажков и клавиш.

– Прошу обратить ваше внимание, – сказал придворный евнух василиссы Ирины. – Перед вами органпансирингион, сложный музыкальный инструмент, изобретенный Ктесебием Александрийским и усовершенный нашими искусниками. Некоторое время его у нас запрещали в наказание за то, что он развлекал развратников Рима во время оргий и весело пел в цирках, когда там умучивали христиан, но с недавних пор его разрешили использовать на пирах. Феофан, сыграй!

Евнух щелкнул пальцами, и тот из его свиты, которого звали Феофаном, примостившись около инструмента, заиграл на нем весьма торжественную мелодию, от которой у Карла сделалось на душе еще радостнее, он обнял Лиутгарду за плечи и притиснул к себе:

– Нравится ли тебе эта музыка, милая весничка?