Владимир Мединский - Скелеты из шкафа русской истории

С 1895 года в Британии перестали по суду клеймить железом беглого каторжника, можно было лишь пороть и оставлять связанным на несколько суток, сажать в залитый водой карцер, морить голодом. Впрочем, в армии до сих пор солдат формально имеют право связывать, пороть и держать без света в карцере.

Это в Британии! В законодательстве Австро-Венгрии порка плетьми существовала вплоть до 1918 года.

В России всей этой экзотики было на порядки меньше.

В 1826 году декабристы, всего 20 человек, осужденные по первому разряду, были приговорены к отсечению головы, а пятеро, объявленные вне разрядов, — к четвертованию. В итоге приговоренных по первому разряду отправили на каторгу, а пятерых «вне разрядов» повесили. Даже это ужаснуло отвыкшее от казней общество.

После этого приговоры к отсечению головы и четвертованию более неизвестны.

С того времени и до революции применялись только два вида казни — расстрел и повешение. Так казнили революционеров при Александрах II и III. Но даже за самые тяжкие убийства неполитического характера тогда полагалась только каторга.

Но особенно различаются народы по отношению к казням в России и на Западе. В Средние века присутствие на публичной казни было своего рода досугом для взрослого человека. В Европе казнь была развлечением, зрелищем. На казни сходились и съезжались как на театральное представление, везли с собой жен и детей. Считалось хорошим тоном знать по именам палачей и с видом знатоков рассуждать, что и как они делают.

Невозможно назвать какого-то ласкового, уменьшительно-домашнего названия для виселицы или палаческого топора в России.

Ни ласковое «Виселица Машенька», ни ироничное «Тощая Фекла» у нас попросту невозможны.

А во всех странах Европы виселицы и палаческие инструменты именно так и назывались. То «Маленькая Мэри» — полный английский аналог «Машеньки» (в Лондоне), то «Тощая Гертруда» (в Кенигсберге), то «Скорый Альберт» — палаческий топор главного палача в Аугсбурге.

В просвещенной и цивилизованной Англии с разделением властей и самым первым парламентом в мире могли повесить восьмилетнего мальчика, обвиненного в поджоге двух амбаров. А толпа смеялась и пела, глядя, как его вешают.

Детей с младенчества приучали спокойно смотреть на зверства. Сформировались даже некоторые британские приметы: если младенец дотронулся ручкой до повешенного — это на счастье, щепки от виселицы использовали как средство от зубной боли. То ли сосали ее, то ли использовали как зубочистку.

В Германии существовало поверье, что веревка повешенного приносит в дом счастье, а во Фландрии — что рука повешенного может помочь стать невидимкой.

В Британии в 1788 году был случай, когда толпа рванулась к только что повешенному и буквально разорвала этот еще теплый труп на «сувениры». Особенно повезло местному кабатчику — он завладел головой и долго показывал ее у себя в кабаке, привлекая публику, пока эта голова совсем не протухла.

Публичные казни на Гревской площади в Париже вызывали всплеск эмоций — толпа ревела, веселилась, пела, ликовала.

«Кто живал в Париже подолгу, как я, тот знает, что это было за отвращение: публичные казни, происходившие около тюрьмы „LaKoquette“. Гаже, гнуснее этого нельзя было ничего и вообразить! Тысячи народа, от светских виверов и первоклассных кокоток до отребья — сутенеров, уличных потаскушек, воров и беглых каторжников проводили всю ночь в окрестных кабачках, пьянствовали, пели похабные песни и с рассветом устремлялись к кордону солдат, окружавшему площадку, где высились „деревья правосудия“ как официально называют этот омерзительный аппарат. Издали нельзя было хорошенько видеть, но вся эта масса чувствовала себя в восхищении только оттого, что она „была на казни“, так лихо и весело провела ночь в ожидании такого пленительного зрелища. В XX веке общественная нравственность, не доросшая до повсеместной отмены смертной казни, все же доросла до отмены публичных ритуалов ее исполнения (правда, не во всех странах)», — так писал Петр Боборыкин, русский писатель, придумавший и опубликовавший в 1864 году слово «интеллигенция». И фанатичный «западник», к слову сказать.

Однако и в его времена, и даже во времена его отцов и дедов в деспотической и варварской России казнили лишь государственных преступников. Обычные убийцы и разбойники отправлялись на каторгу. Конечно, Нерчинск и Сахалин — не Лазурный берег, но все же лучше виселицы. А главное, не было казней для развлечения толпы, ни эдакого гурманского к ним отношения.

В России поведение людей, стоящих на площади и наблюдающих казнь, отличалось от поведения парижской толпы, радостным ревом сопровождающей действия палача, крики жертв, хруст костей и прочие «увлекательные» стороны зрелища.

Сохранились свидетельства голландцев, которые видели казнь Степана Разина в 1671 году. Пока палачи рубили конечности преступнику, народ молчал, только всхлипывали и крестились женщины. И сразу, не дожидаясь смерти атамана, народ стал молча расходиться.

Так же поступали россияне, пришедшие на казнь Емельяна Пугачева в 1775 году. Вот что писал в своих записках русский ученый XVIII века Андрей Болотов о казни Пугачева: «Удрученный народ начал расходиться сразу после казни, не желая смотреть на избиение кнутами сообщников бунтаря».

Что поделаешь — варвары, дикари-с.

А если серьезно, то на что любоваться? В народном сознании Степан Разин — отвратительный преступник, обреченный на том свете вечно грызть раскаленные кирпичи. Люди пришли, чтобы участвовать в акте государственного значения: казни преступника. Они согласны с приговором, они «за». Но к чему садистские любования зрелищем? Какая разница в деталях? Кстати, так же было и в более поздние времена. В 1881 году казнят террористов-народовольцев. Тех самых, кто убил императора Александра II, а заодно и случайно шедшего по улице 12-летнего мальчика.

И правда… Беспамятны мы. Напрочь забыли, что народовольцы убили не только императора, но и 12-летнего ребенка: парень хотел посмотреть на царя. Первыми словами раненого Александра И было: «Что с мальчиком?»

Заполнивший площадь народ вовсе не на стороне убийц. Их проклинают, ругают, кричат, чтобы в свой последний час они «попомнили Государя».

Но, во-первых, ни одна рука не поднимается для самосуда.

Никто не бросает в подсудимых никакой дряни, не пытается прорваться сквозь охрану, ударить осужденных. Во-вторых, народ не развлекается. Не радуется страданиям и смерти, не делится впечатлениями, не визжит от восторга, когда табуреты выбиты из-под ног осужденных.

Народ соучаствует в делах власти. Он на стороне власти и осуждает преступников. И притом народ серьезен, напряжен.