Лев Никулин - Мертвая зыбь

Показал ему новый червонец и предложил сыграть на понижение курса советских денег.

- А сколько надо для этого?

- Миллион золотом.

Промолчал. Разговор о положении в России. Говорю:

- Нарастает недовольство. Народ стосковался по самодержавной власти.

- Как мыслится переворот?

- Объявляется военная диктатура. Но не скоро. Позовем ваше высочество от нашего имени, от имени Монархической организации центральной России.

Он задыхается от волнения:

- А как же народ?

- А народ не спросим. Ни Земского собора, ни Учредительного собрания. Позовем мы. Мы и есть народ.

Радостный хохот. Заходит разговор о декларации, которую "Верховный" опубликовал в американской печати. Критикую: неосторожно обещана амнистия всем служившим у большевиков, необдуманное решение земельного вопроса. "Верховный" вертится, гримасничает, признает, что допустил неосторожность, не согласовав с "Трестом": поступил так, чтобы парализовать выступление Кирилла Владимировича. О поляках: он должен сделать вид, что не знает о нашем договоре с поляками. О евреях: "народный гнев", то есть погромы, организует Марков. Затем последует высочайшее повеление о прекращении насилий.

Беседа прервана для завтрака. Появилась супруга Николая Николаевича Стана, Анастасия. Очень бодрая, южный тип лица, глаза - маслины, в волосах - седина. Чмокнула меня в лысину:

- Вы не знаете, как вы мне дороги. Я постоянно волнуюсь за вас.

После завтрака прощаемся. Отбываем с Кутеповым в Париж".

54

На следующий день Якушев встретился в ресторане с Третьяковым, бывшим министром Временного правительства. Прочел нечто вроде лекции об экономическом положении в России и просил денег.

- Эмиграция много жертвовала впустую, - говорит Третьяков. - Конечно, имя Николая Николаевича придает вес. Если бы "Трест" организовал восстание, хотя бы частичное, то в него бы поверили и дали денег.

Якушев, нервно швыряя салфетку:

- Значит, если мы пожертвуем двумя-тремя сотнями голов, то вы дадите приличную сумму?

Третьяков смущен:

- Я не совсем точно выразился... Ценой крови, конечно, нельзя добывать деньги. Но согласитесь, мы никого не знаем, кроме вас, мы не знаем, кто стоит во главе вашей организации.

- Имена известны его высочеству и Александру Павловичу Кутепову. Эмиграция не умеет молчать, мы в этом убедились, - строго заметил Якушев. Речь идет о сумме в сто миллионов золотом.

- Я поговорю... Мы обсудим с Гукасовым и Денисовым.

Вечером Кутепов говорит Якушеву:

- Втирает очки. У самого ни гроша за душой. Продает бриллиантовую брошь жены.

С Хольмсеном и Монкевицем обсуждается техника связи. Шифр по книге "История русской музыки" Сабанеева.

Монкевиц перебежал из разведки Врангеля к Кутепову. Говорит о Врангеле как о самодовольном, страдающем манией величия человеке. О Климовиче высокого мнения, но его не выносит Николай Николаевич, и тому придется перебежать к Кириллу Владимировичу. Николай Николаевич надеется на деньги Генри Форда. Словом, Якушев с головой окунулся в интриги и возню в лагере эмиграции.

Пора возвращаться в Москву. Сделано все, что намечено. Кутепов представитель "Треста" в Париже, просит не оставлять его надолго, передал почтительный привет Зайончковскому и Потапову. Многозначительно добавил: "Золотая голова". Вероятно, это о Потапове.

В купе поезда "Париж - Варшава" Якушев наедине с Марией Захарченко.

Из деликатности хочет выйти, когда она раздевается.

- Глупости! Оставайтесь. Какая я женщина!

Якушеву стало неприятно, он вышел.

Варшава. Последний вечер в гостинице "Бристоль". Ужин в ресторане на Старом рынке, затем - граница; ночь, трюки с переодеванием, специальный спектакль для Марии Захарченко; то поднимаясь, то ползком - пять километров, предохранители на револьверах спущены... Наконец знакомая халупа. Там - Иван Иванович, которого Якушев знает под другим именем и фамилией.

Иван Иванович осеняет себя крестом и говорит, разыгрывая радость:

- Слава тебе господи... Я боялся за вас. Две ночи назад на границе пальба... Я уж подумал, не наши ли попали?

Через сутки Якушев и Мария Владиславовна в Москве.

Игра продолжается...

55

У Дзержинского редко бывали дни отдыха. Для этого нужны были настояния врачей и товарищей. Годы каторги, ссылки расшатали его здоровье.

Сколько пережито...

Он один в саду. Прохладное утро подмосковной осени. Густая темно-зеленая листва местами желтеет. Осень чувствуется в ее горьком запахе. Тишина... Какая-то птица вспорхнула, села на скамейку, увидела человека, полетела зигзагами и скрылась за деревьями. Дзержинский глядит в светло-голубое небо, вдыхает прохладный живительный воздух. Кто надолго был лишен свободы, тот умеет нежно и глубоко любить природу. Ему все-таки довелось повидать чудесные уголки земли. До революции, когда Дзержинскому угрожал туберкулез, он жил недолго на острове Капри. Горький, узнав его, говорил, что этот человек вызвал в нем незабываемое впечатление душевной чистоты и твердости.

Здесь, под Москвой, ничто не похоже на Капри с его розовыми скалами и темными кипарисами, не похоже и на хрустальные озера и снежные вершины Швейцарии. И все же как мила эта ласковая природа, тихие леса, ранняя осень, которую называют бабьим летом.

Он всегда любил природу, смену времен года.

Даже за стенами тюрьмы чувствовал дыхание весны, там, где зеленые травинки, пробивавшиеся меж булыжников тюремного двора, были затоптаны сапогами конвоиров, а голоса птиц заглушал кандальный звон.

На отдыхе приходят думы о прошлом...

Он вспоминает товарищей: Яна Тышко, Розу Люксембург. Их портреты в его кабинете. Оба погибли, убиты в Германии в 1919 году. Никогда не будет стерто это кровавое пятно с социал-демократического правительства Шейдемана...

Теперь он уже не может думать только о том, что его окружает, об этом тихом, солнечном утре, о поэзии северной осени. Да, все это прекрасно, если бы не было на свете зла, горя, насилия, угнетения человека человеком...

Ранней весной 1916 года он писал из Орловской каторжной тюрьмы:

"И даже тогда, когда тоска одолевает меня, все-таки в глубине души я сохраняю спокойствие, любовь к жизни и понимание ее, себя и других. Я люблю жизнь такой, какая она есть в ее реальности, в ее вечном движении, в ее гармонии и в ее ужасных противоречиях. И глаза мои видят еще, и уши слышат, и душа воспринимает, и сердце не очерствело еще. И песнь жизни живет в сердце моем..."

Среди фотографий Дзержинского есть одна, на которую нельзя смотреть без волнения. Этот снимок сделан тюремным фотографом Орловского каторжного централа в 1914 году. Дзержинский с изможденным лицом, но во взгляде решимость и непреклонная воля. На груди висит черная доска. На ней размашистым почерком написано мелом: "Дзержинский Феликс".