Лев Никулин - Мертвая зыбь

- Она порывается действовать, но все же слушается нас.

- Не кажется ли вам, что эта дама проявляет слишком много внимания к Стауницу?

- Но зато он более других знает о ее истинных намерениях. И докладывает мне. Если говорить о романтической стороне...

- Есть ли у вас оружие, Александр Александрович, и умеете ли вы им пользоваться?

- Относительно.

Артузов покачал головой:

- А Захарченко довольно метко стреляет, даже призы брала... Итак, доброго вам пути и, как говорится, ни пуха ни пера. Действуйте с присущей вам смелостью. - Он крепко пожал руку Якушеву.

Через несколько дней Якушев и Захарченко перешли границу.

53

В 1925 году Франция признала Советский Союз. Восстановились дипломатические отношения, бывший посол Временного правительства Маклаков покинул здание посольства на рю де Гренель.

Советский полномочный представитель Леонид Борисович Красин и его сотрудники увидели великолепное здание посольства в ужасающем состоянии: оно было опустошено и загажено. Его ремонтируют и приводят в порядок. Над дворцом поднимают советский флаг.

Какие-то темные личности пытаются устроить демонстрацию, свистят и горланят... Белые эмигранты в ярости. Эмигрантские газеты обливают грязью Красина и сотрудников посольства. В Общевоинском союзе, у Кутепова, обсуждают план покушения на Красина. Кутепов ждет своего эмиссара из Москвы - Марию Захарченко - и Якушева.

Начало июля 1925 года. Париж. Душный вечер. Город опустел. Все, кто имели возможность, уехали из города к Средиземному морю, на берег океана, в Бретань или в горы.

В номере гостиницы на улице Ришелье остановился Якушев, в другой гостинице, неподалеку, - его спутница Мария Захарченко. Они приехали 6 июля. Захарченко сразу куда-то исчезла. Якушев подумал: разыскивает Кутепова.

Невольно приходит мысль о "самой невыгодной" ситуации. Возможно, эта опасная женщина разгадала игру "Треста". Его убьют где-нибудь на улице или здесь, в этом мрачном номере гостиницы... Старается прогнать эту мысль, но она вновь возвращается. Захарченко исчезла с десяти часов утра. И не звонит по телефону, как было условлено. Он не может больше оставаться в этой душной комнате. Первый час ночи. Якушев берет в руки трость, перекладывает в карман пиджака браунинг с монограммой (подарок полковника Байера) и спускается в вестибюль. Оставляет портье записку для дамы, если она будет звонить по телефону. Записка написана по-французски, портье должен прочитать ее даме. Портье усмехается: "Ах, эта любовь... Что она делает даже с пожилыми людьми".

Якушев выходит на улицу, оглядывается, рука в кармане. Улица пустынна. Мчится такси. Делает знак остановки. Шофер, кажется, русский. Да, так и есть.

- Где бы можно поужинать?

Шофер обернулся. Ничего угрожающего. Обыкновенное русское лицо. Отвечает тоже по-русски:

- Это по деньгам. Время позднее. Лучше "Эрмитажа" не найти.

- Везите в "Эрмитаж", капитан...

- Ротмистр, с вашего позволения.

Якушев в ресторане. У метрдотеля знакомое лицо. Кажется, от Донона? Нет. Показалось.

- Рекомендую вашему превосходительству икорку... Получаем прямо из Москвы.

"Превосходительство", - думает Якушев. - Знал бы ты, что я только что из Москвы".

Велит подать водки, икры, оглядывается.

- Что это у вас, так всегда? Пустыня аравийская?

- Помилуйте... Что вы! Время такое, мертвый сезон, весь Париж на вакансе... Не угодно ли - дежурное блюдо? Нижегородский поджарок. Чудно идет к водке.

"Нет, он не от Донона. Слишком суетится. Из бывших, наверно. - И опять тревожная мысль: - А вдруг отравят? Чепуха. Не может быть. Но все-таки где эта стерва Захарченко?"

На эстраду выходят четверо в театральных боярских костюмах из "Бориса Годунова" и конферансье с хризантемой в петлице фрака.

- Боярский хор Суздальцевых.

Якушев выпивает рюмку водки, а "боярский хор", в кафтанах и красных сапогах, с посвистом поет под балалайку:

Как ныне сбирается вещий Олег...

После второй рюмки становится немного веселей. Откуда-то из глубины зала идет дама в кокошнике. Садится к нему за стол:

- Что же вы водку? Заказали бы шампанского...

Боярский хор надрывается:

Так громче музыка! Играй победу!

Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит...

Якушев смотрит на круглое белое лицо дамы, на подпухшие мешки под глазами, ярко-алые губы, на бисер кокошника. Ему становится скучно: "Жила где-нибудь в Сызрани, ходила на балы в благородное собрание, ездила в гости к полицеймейстерше и городскому голове..." Он вздыхает, свернув двухдолларовую бумажку, кладет в сумочку даме. Она игриво усмехается и, наклонившись, шепчет:

- А у нас тут одна ваша знакомая.

- Это какая же? - с некоторым беспокойством спрашивает Якушев.

- Сюрприз. Она сейчас занята с мистером Блумом, с клиентом.

- Жаль. Я спешу... - И он просит счет, но кто-то сзади закрывает ему ладошками глаза. Ладошки пахнут духами "Кельк флер". Это немного успокаивает. Якушев осторожно высвобождается и видит дамочку в кокошнике и сарафане. Лицо знакомое, особенно белокурые кудряшки и круглые кукольные глаза.

- Милочка Юрьева!

- Узнал! А ведь только раз виделись! Я говорю: "Нэличка, это кой петербургский знакомый..." Вы ведь моряк?

- Не совсем.

- Нет? У меня чудная память на лица, а вот фамилии...

- Не трудитесь, Милочка... Помните розовое шампанское, месье Массино?

- Ах, не вспоминайте! Негодяй! Какой негодяй!

- Разочаровались?

- Никогда не была очарована. Я ведь из-за него пострадала. Сначала на Гороховой три месяца, потом в Бутырках. Не я одна! В камере чуть ли не каждая пятая - жена Массино. И все по одному делу. Дуры мы были... В Бутырках следователь, довольно симпатичный, на последнем допросе говорит: "Мы вас выпустим, только в будущем осторожнее знакомьтесь, а то вас, жен Массино, не пересчитаешь". Я говорю: "Я не жена, а невеста". Он смеется: "Кто вас разберет... Нате пропуск - и за ворота". На Петровке встречаю Сему Товбина, собирает труппу для театра миниатюр в Одессу. "Там французы или нет?" - спрашиваю. "Нет, так будут", - отвечает. И вот мы едем. Целая история... Добрались до Одессы. Там французы, и добровольцы, и греки, а на мне сиреневое платьице, кой-какие сережки, колечки...

- А Массино тут при чем?

- Подождите. Сема, конечно, сбежал, а мы на мели. Еле устроилась к Бискеру, был такой. И вот, смотрю однажды сквозь дырочку в занавесе и вижу в ложе... Массино! В визитке, одет с иголочки, на мизинце бриллиант в пять или десять каратов. Снимаю хитон, переодеваюсь, бегу в зал. Он выходит из ложи, еле догнала, стала в проходе и говорю: "Здравствуйте, месье Массино!" - "Здравствуй, говорит, деточка! Как живешь?" - "Что я, ты-то как живешь, пупсик?" - "Я всегда хорошо", - отвечает. Меня злость разбирает: "Ты хорошо, а я, несчастная, из-за тебя тюремную похлебку хлебала на Гороховой и в Бутырках". А он, негодяй, усмехается. "Что ж, говорит, не всё же ананасы и шампанское. Бывает. Я спешу, миленькая... Во-первых, я не месье Массино, а во-вторых, это тебе". Лезет в карман и сует мне какие-то скомканные николаевские пятерки и деникинские "колокольчики". Тут я взбеленилась и во весь голос кричу: "Мерзавец! Это ты мне за все, что я вытерпела из-за тебя?!" Кругом люди, толпа... Он побелел от злости, схватил за руку и шепчет мне прямо на ухо: "Милочка, завтра все уладим! Пятьсот фунтов стерлингов и виза в Париж". Я опешила и поверила, дура...