Ларри Вульф - Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения

Для леди Мэри посещение Восточной Европы было подобно поездке на войну, штурму крепости, и территория, через которую она проезжала, была действительно зоной военных действий. Тем не менее она относилась к военным опасностям достаточно несерьезно, надеясь, что ее «развлечет новое зрелище» и ожидая «приключений», чей предполагаемый итог был довольно неопределенным, колеблясь между комическим и трагическим. В XVIII веке подобное отношение к Восточной Европе, краю приключений, лежащему за пределами традиционного «Большого Путешествия», стало типичным со стороны путешественников. Когда леди Мэри писала Попу 16 января 1717 года, она уже предвидела комический исход своего путешествия; когда ее «Письма из посольства в Турцию» были опубликованы в 1763 году, год спустя после смерти автора, драматический накал ее эпистолярного наследия воспринимался уже просто как литературный прием. 30 января леди Мэри писала своей сестре из Петерварадина (где принц Евгений год назад одержал победу): «В конце концов, дражайшая сестра, я благополучно прибыла в Петерварадин, лишь слегка пострадав от суровости этого времени года (от которой нас надежно защитили меха), и, послав вперед слуг, нашла ночлег столь сносный, что я едва не смеюсь, вспоминая все ужасы, которые мне прочили в этих краях» [83] Ibid. P. 297. . Западноевропейское чувство юмора продолжало свое триумфальное шествие, вслед за армиями принца Евгения. Эта шутка была разыграна и пересказана столетие спустя, в 1839 году, когда Джон Паджет издал свои путевые заметки о Венгрии, точно так же намекая на комизм ситуации: «Читатель, конечно, рассмеялся бы вслед за мной, поведай я ему хотя половину тех глупых басен, которые почтенные венцы рассказывали мне о стране, в которую мы отправлялись. Никаких дорог! Никаких постоялых дворов! Никакой полиции!» Паджет как следует вооружился перед поездкой, но «не смог подстрелить ничего более опасного, чем кролик или куропатка» [84] Antalffy Gyula. A Thousand Years of travel in Old Hungary, trans. Elisabeth Hoch (Hungary: Kner, 1980). P. 220. .

За этими шутками стояло ощущение собственного превосходства и всезнания, делавшее Венгрию неопасной. От шутливого тона леди Мэри немедленно перешла к тону педагогически-наставительному, описывая в письмах к сестре каждый свой день в «стране совершенно Вам неизвестной, о которой даже сами венгры могут сообщить очень мало». Этой крайне характерной уверенностью в собственной способности понять Восточную Европу лучше, чем даже те, кто ее населяют, в XVIII веке пропитан весь корпус западноевропейских познаний об этом регионе. Леди Мэри описывала свое путешествие через «лучшие равнины в мире, такие гладкие, как будто вымощенные, и чрезвычайно плодородные, но большей частью безлюдные и невозделанные, опустошенные долгой войной между султаном и императором», а также недавними габсбургскими гонениями на протестантов. В представлении леди Мэри, Венгрия была опустошена и Габсбургами, и турками: английский протестантизм путешественницы не позволял ей безоговорочно поддержать католическую реконкисту, и потому Венгрия оказывалась в ее воображении страной, зажатой между Европой и Востоком. Ее собственная эмоциональная реакция в точности повторяла ощущения Кокса в Варшаве и Сегюра в Санкт-Петербурге: «Нет ничего более печального, чем путешествовать по Венгрии, размышляя о былом процветании этого королевства и видя столь благородный край почти ненаселенным» [85] Montagu. P. 297–299. . Она пришла не только к соответствующему эмоциональному тону, но и к типичному для XVIII века взгляду на экономику Восточной Европы, края плодородного, но невозделанного и незаселенного.

Венгерские города, по мнению леди Мэри, были «довольно обветшалыми», а местность вокруг «чрезвычайно заросла лесом, и столь редко посещается, что мы видели невероятное количество дичи». Подобное запустение обещало «великое изобилие» провизии, включая диких кабанов и оленину. Что же касается до малочисленных венгров, то «их одеяние очень примитивно и состоит только из овчины, которую вместо выделки лишь высушили на солнце, шапки и сапог из того же материала». Овчина была той униформой, по которой путешественники узнавали восточноевропейских крестьян, и для сравнения леди Мэри наблюдала знатную венгерскую даму «в накидке из алого бархата, подбитой и покрытой соболями» [86] Ibid. P. 301–303. .

Леди Мэри осмотрела поле битвы при Мохаче, где в 1527 году Сулейман Великолепный одержал победу, превратившую большую часть Венгрии в турецкую провинцию. Вслед за тем она проехала через «карловицкие поля, где принц Евгений одержал свою последнюю великую победу над турками». Она лицезрела «следы того славного кровавого дня», включая «черепа и скелеты незахороненных людей, лошадей и верблюдов», и «не могла без ужаса видеть такое количество изуродованных людских тел» и не осознавать при этом «несправедливость войн» [87] Ibid. P. 305. . В Венгрии сознание любого путешественника оказывалось соучастником недавней реконкисты, даже если, как в случае с леди Мэри, ужасы войны перевешивали радость победы. Для того чтобы Восточная Европа была открыта и узнана, турецкая граница в представлении современников должна была откатиться на восток. Английский врач Эдвард Браун проезжал через Венгрию в 1669 году, за полвека до леди Мэри, и в своем «Кратком описании путешествий по Венгрии, Сербии, Болгарии (и так далее)», изданном в Лондоне в 1763 году, он называет Венгрию местом «самого глубокого проникновения» турок «в западные области Европы». Если Западная Европа в этом случае упоминалась прямо, то Восточная Европа оставалась чем-то неопределенным и скорее подразумевалась, чем называлась. Браун уверен, что, попадая в Венгрию, «человек покидает наш мир… и пока не попадет в Буду, он как будто вступает в другую часть мира, очень непохожую на западные страны» [88] Antalffy. P. 114–118. . К концу XVII века Венгрия оказалась пропускным пунктом в Восточную Европу, где черепа и скелеты с предельной наглядностью подчеркивали мотив завоевания и искупления. XVIII век внесет в эту тему важное изменение, сконцентрировав внимание на различиях не между исламом и христианством, а между отсталостью и просвещенной цивилизованностью.

Леди Мэри посетила Белград всего за шесть месяцев до того, как этот город занял принц Евгений, одержав свою самую знаменитую, хотя и недолговечную, победу (двадцать лет спустя крепость вновь оказалась в руках турок). Триумф 1717 года и поражение 1739 года помогли приучить европейцев к мысли о том, что Белград — и Сербия в целом — вовсе не обязательно является частью Оттоманской империи, а, подобно Венгрии, находятся в пограничной зоне, на окраине Европы. В 1717 году Белград, вне всякого сомнения, оставался для леди Мэри Востоком, и ее самым интересным тамошним приключением, о котором она с энтузиазмом писала Попу, была встреча с Ахмет-беем, который «объяснил… многие пассажи из арабской поэзии». Она восхищалась описаниями любви в этих стихотворениях: «Они так мне понравились, что стоило бы, пожалуй, выучить арабский, задержись я здесь на несколько месяцев» [89] Montagu. P. 307. . В 1717 году Белград казался леди Мэри самым подходящим и естественным местом для занятий арабским языком. Хотя в пути ей и встречались сербы, в ее сознании они были не особенно связаны с Белградом или даже Сербией как таковой. Она называла их «раскийцами», по имени родового клана Раска, предшествовавшего средневековому сербскому государству. Это внешне невинное обращение к прошлому выполняло ту же роль, что и ссылки на скифов и сарматов в других восточноевропейских странах. И, конечно же, когда леди Мэри впервые повстречала «раскийцев» в Будапеште, они жили «в маленьких домиках или, скорее, хижинах», напоминавших «соломенные шалаши странной конструкции» и состоявших из «одной каморки под землей и другой на поверхности». Ее представление о Сербии было довольно своеобразным — «пустынные леса Сервии служат прибежищем разбойников», но «раскийцы» для нее не ассоциировались ни с этим краем, ни с населявшими его разбойниками. Попу она сообщила, что раскийцы были «расой существ, очень многочисленных по всей Венгрии», — они выглядели как «бродячие цыгане», принадлежали к греческой церкви и жили в «крайнем невежестве» [90] Ibid. P. 304, 316. .