Владимир Егоров - Каганы рода русского, или Подлинная история киевских князей

В следующем предложении однако вновь возвращается первое лицо: «Великий князь нашИгорь, и бояре его, и люди все русские послали нас[оба выделения мои. — В. Е. ] к Роману, Константину и Стефану, к великим царям [71] Ох уж эти правщики «списков» договоров! У них «великими» стали не только русские князья, но и византийские цари. греческим…» — чтобы в дальнейшем тексте бесповоротно смениться совсем другими, неграмматическими, византийскими лицами, диктующими текст договора и навязывающими руси свою волю на правах победителей.

То есть совершенно очевидно, что помещенный в ПВЛ так называемый «список с договора» на самом деле представляет собой сложную компиляцию различных исходных текстов неизвестного происхождения с наложением произвольных правок компиляторов и правщиков ПВЛ. Это в свое время отметил еще А. Никитин: «Сам факт существования подобного интерэтнического и, в то же время, суперстратного по отношению к местным племенам социума росов… объясняет недоумение по поводу многочисленности Росий / Русий и, в свою очередь, ставит перед исследователем проблему дифференцированного подхода к сведениям о разных группах росов / русов, которые содержатся в письменных источниках. При этом главным препятствием оказывается не разнообразие источников, а многовековой стереотип идентификации руси / Руси исключительно с районом Среднего Поднепровья, наиболее последовательно проведенный авторами и редакторами ПВЛ, адаптировавших в ее состав[выделено мной. — В. Е .] тексты самого разного происхождения, в первую очередь, договоры с греками». Эх, кабы речь шла только об адаптации!

Итак, договор 945 года явно не оправдал наших надежд в качестве объективного свидетельства состояния дел в среде руси на момент гибели Игоря и вокняжения Ольги. Поэтому перейдем ко второму документу, с которым мы связывали эти надежды, — трактату Константина Багрянородного «О церемониях византийского двора» с описанием посещения Константинополя «архонтиссой Эльгой».

И тут нас с самого начала поджидают неприятности. У историков до сих пор нет единого мнения даже о том, когда этот визит имел место. Конкурируют две даты с интервалом в одиннадцать (!) лет. ПВЛ датирует эту поездку 955 годом, но этой ее датировке, как обычно липовой, по счастью в данном случае имеется объективное опровержение. В отчете о двух приемах «архонтиссы», Константин Багрянородный не указывает год, когда состоялись приемы, но приводит числа месяцев и дни недели. Их сочетание для времени правления Константина соответствует только 946 и 957 годам. Одни историки, в частности из наших современников Г. Литаврин, отстаивают первую дату, другие, например А. Назаренко, — вторую. Однозначно выбрать одну из них не представляется возможным. Каждая из альтернатив имеет свои плюсы и минусы. Здесь не место вдаваться в подробности противостояния и рассматривать аргументы обеих сторон, весьма изощренные, но, надо признать, не слишком убедительные. Между тем, то, куда направилась Ольга сразу после гибели мужа, имеет немалое значение.

Не доверяя датировкам ПВЛ, мы не обязаны считать годом гибели Игоря именно указанный там 945 год. Однако в любом случае это произошло после катастрофы 941 года, следствием которой стала необходимость уйти из Крыма и начать покорение приднепровских славян и ославяненных готов. Если договор, отнесенный в ПВЛ к 945 году, был действительно заключен лично Игорем, а не какими-то Володиславом с Предславой, то заключен через год-другой после рейда 941 года, и тогда смерть Игоря наступила где-то в первой половине 40-х годов. В данном случае ПВЛ если и ошибается, то несильно. Приняв в качестве ориентировочной дату гибели Игоря, приведенную в ПВЛ, и вновь обращаясь к году визита его вдовы в Константинополь, мы имеем два варианта ответа и соответственно можем предполагать две разные его причины.

Если визит состоялся в 946 году, то логично было бы связать его с потерей Ольгой супруга и желанием опереться на Византию в борьбе за верховную власть над русью, например с теми самыми Володиславом и Предславой, в лихое время утери отчизны и, как следствие, внутреннего разброда и шатаний. Если же визит относится к 957 году, то побудительные мотивы могли быть иными. В контексте почти одновременного посольства Ольги 959 года к императору Оттону I с просьбой направить на Русь священников для распространения в ней христианской веры можно предположить, что во второй половине 50-х годов главной заботой Ольги стала не столько легитимизация и упрочнение личной власти в борьбе с разными Володиславами и Предславами, сколько христианизация страны в качестве главного аргумента в ее противостоянии Святославу. Поэтому сразу вслед за неудачей в Константинополе следует обращение к Риму.

С другой стороны, провал русской миссии епископа Адальберта заставляет заподозрить, что и в конце 50-х годов власть Ольги все еще не была абсолютной и достаточно прочной. Она так и не смогла одолеть внутреннюю оппозицию ее курсу на христианизацию Руси, возглавляемую, как принято считать, ее то ли сыном, то ли пасынком, то ли племянником Святославом. Хотя на самом деле с равной вероятностью речь может идти о продолжении противостояния с Володиславом и Предславой, перешедшем в конфессиональную сферу, или о каком-то новом конфликте, например, со Свенельдом или Ярополком.

Традиционно с поездкой Ольги в Константинополь тесно увязывается тема ее крещения. ПВЛ прямо утверждает, что крещение было главной целью вояжа и что княгиня приняла его лично от императора вместе с благословением патриарха. Но это может быть очередной «уткой» сочинителей ПВЛ. Как уже было замечено выше, Константин Багрянородный не указывает цель визита архонтиссы, но это полбеды — другим был озабочен император. Но в любом случае трудно себе представить, чтобы он вообще не упомянул факт крещения архонтиссы-варварки, особенно совершенное им собственноручно.

Некоторые историки, тоже не доверяя ПВЛ в данном вопросе, считают присутствие в русской делегации некого попа Григория решающим аргументом в пользу того, что Ольга приехала в Константинополь уже крещеной. Вряд ли этот аргумент столь решающ, да и вообще сколько-нибудь значим. Текст Константина вовсе не дает оснований полагать, что речь идет о личном духовнике Ольги. В реестре получавших императорские подачки этот поп вписан рядом с двумя общими переводчиками, а получал он даже меньше их (его 8 миллиарисиев против 12 у переводчиков), в то время как личный переводчик архонтиссы упомянут отдельно, и он удостоился почти вдвое большего куша (15 миллиарисиев). То есть вписанный рядом с общими переводчиками поп, причем поп явно невысокого ранга, тоже, скорее всего, был общим. В многочисленной делегации руси наверняка были христиане, которых поп должен был окармливать. Наконец, этот поп Григорий вообще не обязан был обслуживать ни княгиню, ни членов делегации, он вполне мог быть, например, делегатом какой-то христианской общины руси.