Иван Папанин - Лед и пламень

После льдины, когда услышал ненароком: "Доктор - жестянки паял, мясо жарил", меня словно по щеке ударили.

Знал бы тот желчный человек, какую неоценимую услугу мне оказал! Знал бы, как нелегко самому постигать то, что ему преподаватели втолковывали! А ведь пришлось постигать, просто иного выхода не было.

Не мне судить, надо ли было нам, зимовщикам "СП-1", присуждать тогда ученые степени. Во всяком случае, где бы я впоследствии ни выступал - ив Академии наук, и оппонентом на защитах докторских и кандидатских диссертаций,- профаном себя не чувствовал. Помогли книги. Я не пропускал ни одной публикации - газетной или журнальной по своему, арктическому профилю, непременно участвовал в работе симпозиумов, конференций, выступал с докладами. Готовился я к докладам, наверное, раз в десять дольше, чем кто-либо другой. Спрос-то с меня особый: льдина принесла шумную славу. А слава - тяжелая ноша. Она и раздавить может. Меня радовал Юрий Гагарин: слава его не испортила, остался таким же простым, обаятельным, скромным, интересным собеседником, каким был до полета в космос. Слава заставила его

быть гораздо требовательнее к себе, стремиться к новым высотам. А Андриян Николаев? Это же воплощение скромности...

Я тоже познал известность, знаю, как она приятна и как тяжела. Иногда у меня было ощущение, что я живу на витрине большого магазина, потому что нигде не мог избежать любопытных или оценивающих взглядов.

Обращаюсь снова к своему дневнику, запись помечена 12 августа:

"Арктика продолжает напоминать о себе, как бы опасаясь, что мы забудемся, предадимся благодушию, покою и развлечениям.

Чертовой силы ветер, мокрый снег. Батометры по-прежнему в плену. Петрович рвет и мечет: надо делать новые замеры, а тут еще со старыми не все в порядке. Льдина осатанела: шестнадцать миль за сутки - и все на юг. Ширшов предсказывает:

- Будем мчаться еще быстрее.

Эрнст опять привязан к рации: Леваневский вылетает через полюс на Аляску, просит у нас летной погоды. Дали ему "добро". Лег спать около пяти утра выжатый как мочалка - крутил лебедку. Уснуть не мог: думал о Леваневском".

И теперь, спустя десятилетия, не могу забыть тех трагических дней. К гибели нельзя привыкнуть. Полеты Чкалова и Громова, прошедшие, что называется, без сучка, без задоринки, убаюкали многих.

Мы ловили сообщения:

- Сильные встречные ветры до ста километров в час.

- Стекла кабины самолета покрыты изморозью.

- Летим над Северным полюсом. Достался он нам трудно. Еще бы: облачность и лобовой ветер!

- Отказал правый крайний мотор, идем на трех, очень тяжело, сплошные облака.

Только получив последнее сообщение, мы осознали серьезность ситуации: до материка еще ой сколько! И уж если самолюбивый, всегда находивший выход из любого положения Леваневский признал, что им очень тяжело, представляю, как же там было. Больше сообщений не поступало. Эрнст просил кофе:

- Погуще!

Он сидел у рации, и на него страшно было смотреть, так он позеленел. Приказ из Москвы: Кренкелю следить за самолетом на аварийной волне, кто знает, может приледнились. Настроили аварийную радиостанцию. Кренкель не отходил от нее больше двух суток. Безрезультатно. Московское радио сообщило: Леваневский молчит.

Я вытащил Эрнста из радиорубки, предварительно попросив радистов острова Рудольфа подменить его хотя бы часа на два. Сердце брало в тиски: неужели погибли?!

Потом я сказал:

- Ну, Петрович, пойдем крутить "разлуку",- так, не знаю почему, прозвали мы ручную гидрологическую лебедку.

14 августа нам сообщили, что на розыски Леваневского вылетели Водопьянов, Алексеев, Молоков. Из Москвы запросили, в каком состоянии наш аэродром. Исходили на лыжах всю льдину. Доложили: поверхность старой площадки испорчена. Но в пятидневный срок можем приготовить посадочные площадки размером пятьсот на семьсот метров. Покров крепкий, рекомендуем посадку на колесах. Просим привезти десять ампул нормальной воды для анализа, химически чистого гипосульфита пятьсот граммов, керосиновые фитильные печки, три лампы в тридцать линий, фрукты, овощи и "Океанографию" Шокальского. Книга была очень нужна Петровичу.

Боялся я за Кренкеля, как бы он не сдал. Он не снимал наушников и слушал, слушал, не подаст ли голос самолет Леваневского. Пришло сообщение правительственной комиссии. Она планирует: превратить нашу льдину в авиационную базу. Я снова обошел льдину, она день ото дня хуже. Надо трезво смотреть на вещи: наших четырех пар рук недостаточно, чтобы соорудить не просто посадочные площадки, а хотя бы мало-мальски пригодный аэродром.

Петрович решил проверить двумя вертушками скорость течения воды и скорость дрейфа. Одну опускал на глубину в четыреста метров несколько раз - показалось ему, что она неисправна. Только 16 августа докопался он до причины неисправности.

- Понимаешь, Дмитрич,- с жаром стал он рассказывать мне,- когда лед дрейфует слишком быстро, на глубине пятидесяти - семидесяти метров возникает обратное течение. Ты только представь: если бы наша льдина опустилась на такую глубину, ее бы понесло прямехонько к полюсу.

Киваю головой, говорю:

- Да, да, прямехонько к полюсу. Петрович рассердился:

- Дмитрич, у тебя слоновья кожа? Это же открытие.

- Не серчай, Петрович, я все понял. Только все думаю о Си-гизмунде.

- Думаешь, мы о нем забыли?!

Я взял лопату, пешню, топор, фотоаппарат и на лыжах пошел строить аэродром. Один. Я не мог оторвать от дел ни Женю, ни Петровича, ни, тем более, Эрнста от наушников: вдруг услышит Леваневского.

Всюду бугры, торосы. И вот я скалывал пешней лед, укладывал его на нарты, отвозил. Я снял и меховой жилет, и гимнастерку - жарко. Хватило меня часа на четыре.

Спринтерская скорость льдины начинает всерьез беспокоить: она столкнулась с соседкой, подняла ту на дыбы, высота торосов с "рехэтажный дом. Пострадала и кромка аэродрома, который я взялся строить.

Я долбил лед и вспоминал, вспоминал. Большелобый, красивый, сильный человек. Семнадцати лет он, сын питерского рабочего, ушел на гражданскую войну, а отвоевавшись, стал учиться. Сигиз-мунд окончил школу морских летчиков в моем родном Севастополе. Спасал челюскинцев, устанавливал рекорды дальности полетов. Входил в первую семерку Героев Советского Союза, награжден орденами. Было Леваневскому всего тридцать пять лет. И вот - погиб, и с ним его экипаж, шесть человек. Что он погиб, я уже не сомневался.

К 23 августа мы полностью закончили очистку ледяной площадки. И на всякий случай решили найти место для второго аэродрома. В течение двух часов "ощупывали" каждый участок льдины, осматривали торосы и бугры, но подходящей площадки не обнаружили.

К нам опять заявилась неожиданная гостья, которая вызвала большое оживление: в лагерь прилетела чайка.