Марина Могильнер - Конфессия, империя, нация. Религия и проблема разнообразия в истории постсоветского пространства

К осени 1866 года мотив сознательной и гражданственной защиты «веры предков» от попирающих царскую волю безбожников зазвучал в жалобах рядовых католиков. Так, о принуждении к отказу от католицизма крестьян Волмянской волости (Минская губерния) вышестоящие власти узнали из прошения, поданного католиками — жителями одного села, которым удалось ускользнуть от «дачи подписки». Прошение начиналось с апелляции к доброте монарха, который, «дав нам личную свободу, не хочет неволи нашей совести». В такой трактовке образ «Царя-Освободителя» отнюдь не требовал перехода в «царскую веру» для доказательства лояльности и преданности престолу. Рассказ об экзекуции создавал впечатление ориентального варварства «обратителей», чью жестокость репрезентировали этническое происхождение или отталкивающая внешность:

[Заседатель уездного полицейского управления] татарин Александрович… с жандармами, казаками и полицейскими служителями собрали все наши деревни… и начали наговаривать нас, чтобы мы переменили нашу католическую веру на православную. Когда громада решительно отвечала, что Царь не требует отступничества, ибо кто изменит Богу, тот не может быть верным и Царю, то чиновники, взяв старосту нашего Яцевича, …избили его козацкими нагайками до полусмерти… Истязание было так велико, что еще на третий день жена Яцевича из ран его собрала полстакана текущей крови и показывала военному начальнику. …В особенности над нами издевались сам становой пристав Плохов, который бил нас кулаками по лицу, вырывал бороды и волоса и выбивал зубы, — и старый козак, слепой на один глаз…, который, говорят, был 9 лет катом. Все это продолжалось двое суток, и когда потом некоторые, не вытерпев мучений и голоду, объявили, что они переходят в православие, лишь бы их пустили, то все прибывшие стали кричать ура… Такое лютое бесчеловечье… не может делаться по воле высшего начальства [573].

Разумеется, просители не добились аннулирования «присоединения», закрепленного совершением таинства причастия. В чем они не промахнулись, так это в расчете на предубеждение властей против мусульман, будь это даже законопослушные литовские татары, служившие в крае в немалом числе на полицейских должностях — помощника исправника, станового пристава и др. Русский Плохов и татарин Александрович, согласно жалобе, рукоприкладствовали на равных, но если о действиях первого производилось неспешное расследование без снятия с должности, то второй был смещен незамедлительно [574].

Причастность иноверцев — литовских татар или евреев [575]— к организации массовых обращений подрывала реноме этой кампании в высшей бюрократии и прессе. По получении Катковым известия об одном из таких фактов «Московские ведомости» разразились гневной тирадой против чиновников, готовых ради распространения православия «обращаться к услугам магометанства или еврейства» [576]. В некотором смысле одна ксенофобия побивалась другой: смягчению натиска на католиков могло послужить нерасположение русских к представителям нехристианских этноконфессиональных групп.

Казалось бы, замена в октябре 1866 года Кауфмана на посту генерал-губернатора графом Э. Т. Барановым, одним из самых близких императору придворных и лютеранином по вероисповеданию, создавала возможность сразу же покончить с кампанией массовых обращений. Назначая Баранова, Александр II предписал ему не отклоняться от взятого еще при Муравьеве общего курса на деполонизацию края, но, несомненно, он не мог не коснуться и крайностей этой политики, которым, по его мнению, потворствовал Кауфман [577]. По приезде в Вильну Баранов распорядился о строгом расследовании нескольких жалоб католиков на принуждение к обращению (оно закончилось не в пользу жалобщиков) и отдалил от себя энтузиастов чиновничьего миссионерства, особенно Хованского, так что среди местного простонародья быстро разнесся слух, что того «в кандалах отправили в Сибирь» [578]. В конце 1866 года, беседуя с епископом Ковенским Александром, викарием митрополита Иосифа и председателем совета Свято-Духовского православного братства, генерал-губернатор потребовал объяснений, почему всего через несколько месяцев после «присоединения» новообращенные целыми селениями возобновляют хождение в костел. Баранов заявил, что «считает главным убеждение в правоте религии, тогда невозможен ход назад». Епископу пришлось объясниться без экивоков:

…У крестьян в этом деле нет убеждений… Твердя Matka Boska, Jesus Christus, они положительно не дают себе отчета, что говорят (! — М. Д.)… Самым главным доводом для крестьян было то, что они переходят в Царскую веру, что будут одной веры с Царем.

«…Почему же они пошли назад?» — допытывался Баранов. Главную причину отпадения, как и главный мотив первоначального обращения, епископ усматривал не в сознании самих крестьян, а во внешних факторах. Внезапная смена генерал-губернатора негативно сказалась на результатах миссионерства: «Дело, которое быстро шло вперед, было остановлено вдруг, тогда в нем пошло движение назад, как и во всем движущемся и внезапно остановленном…» [579](В действительности «движение назад» началось еще при Кауфмане.) Это довольно нелепое «кинетическое» сравнение отсылало в конечном счете к дегуманизирующему представлению о переходе простонародья из одной веры в другую как проявлении некоего стадного инстинкта.

Но Баранов оказался вполне восприимчив к этой аргументации. Уже в марте 1867 года в своем докладе императору «О мероприятиях относительно лиц, перешедших из латинства в православие» он развивал тезис о том, что любая форма сопротивления католиков переводу в православие оправдывает ужесточение атаки на католицизм. Баранов уклонялся от суждения о том, имели место или нет хотя бы отдельные случаи принуждения к переходу, и уличал жалующихся на это в «бездоказательности». Доверие к жалобам, полагал он, подрывалось уже тем, что они «заявлялись скопом, прошения подписывались десятками лиц» (как если бы инспирировавшиеся «обратителями» прошения подписывались не «скопом»). По этой логике, чем многочисленнее были жалобы, тем менее следовало принимать заявления о нежелании оставаться в православии за выражение действительной воли крестьян. Упомянув циркулировавшие слухи, включая самый тревожный из них — будто император не одобряет обращений в православие, Баранов указывал на их источник: «Все эти вымыслы и многие другие, внушаемые под покровом тайны исповеди, составляют предмет деятельности латино-польской партии…» [580]Масштаб угрозы делал неуместной щепетильность в выборе средств насаждения православия:

…Возможность обратного движения в латинство гибельно подействует влиянием своим не только на вопрос религиозный, но и на все прочие вопросы русского преобладания в крае [581].